Вы не видали, господа? Ну как же можно! Очень рекомендую, господа.
Наши, так сказать, отечественные камикадзе…
А научил стервец Митька, когда застал однажды Севенарда высоко на дереве: постаревший полковник, мучаясь голодом после неудавшейся охоты, карабкался на кедр — за орехами.
Митька, смеясь, указал на несколько бурундучьих тайников — выстланных хвоей ямок и дупел, где грызуны копили на зиму свои запасы: кедровые орехи. Целенькие, отборные, ядреные, только самая малость шелухи в тайниках. Бери!
Иван Христофорович выгреб дармовую еду, через неделю снова наведался к тайникам и увидел полосатого бурундука, хозяина орехов. Зверек висел на ветке кедра, в рогатинке — сунул голову в удавку.
Не бред ли это? Не голодная ли галлюцинация?
Полковник снял зверька, радуясь двойной удаче, ободрал шкурку. Отныне он был обеспечен орехами и мехом…
Глубокая, утробная тишина опускалась иногда в ясные зори на Ржавую падь. Хотя, что это? Звонко треснула наверху, на сопке, ветка. Эхо разнесло треск по поляне. Севенард выпрыгнул из своей избенки, выпустил наугад в сторону звука медвежий заряд.
Прислушался. Тишина. Почудилось… Севенард перекрестился и полез назад в избу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но стали попадаться человечьи следы.
В одну из ранних весен нашел Иван Христофорович в тайге поседевшее пепелище костра и кусок газеты. «Отставание темпов производительности труда от растущего уровня индустриализации нужно квалифицировать только как…» — прочел Севенард, ничего не понял, но испугался. Придут.
Холодным вечером занес ветер на его поляну горький дым. Старик встрепенулся, схватил ружье. На сопке, в километре от Ржавой пади, увидал он людей.
Молодые бородатые парни хлебали суп из котелка. Возле костра лежали вещевые мешки, тренога, теодолит, лежал нивелир, рейка с отметками высоты. Иван Христофорович почти не обратил внимания на инструменты, да они и отличались от привычных ему. Но камни на траве у рюкзака он узнал сразу! Это была руда, его руда, железистый кварцит. Рядом валялись куски другой породы, поблескивающей серебром.
Медленно приподнял Севенард ствол, прицеливаясь в ближнего человека, в его яркую клетчатую рубаху. Голова старика тряслась, и он долго не мог поймать мушку в прорезь. Она двоилась, снова сходилась в один стерженек. Потом закрыл глаза от усталости и спустил курок.
Выстрела не последовало. Старик знал свое ружье, оно никогда дотоле не давало осечек. Просто кончились патроны. Последний выпущен — как же он забыл! — третьего дня, когда громко хрустнула ветка на вершине сопки. Нечем было стрелять в них.
Старик встал на четвереньки, потом тяжело поднялся на ноги и заковылял на свою поляну.
Дома он, удивляясь своему спокойствию и четкому ходу мысли, собрал весь накопленный за долгие годы скарб — беличьи шкурки собственной выделки, медвежью полость, обточенные для домашних хозяйственных нужд оленьи рога, ружья, свалил все это посреди избы. Достал из-под лежанки найденный в тайге обрывок газеты и заветную, давно вычерченную карту халдоми с пометками месторождений. Смял и сунул под шкуры. Разыскал кремни.
Он начал высекать огонь.
Каждое движение вызывало теперь тупую боль в теле и усталость. Едва бумага вспыхнула и дым пополз по сучковатым темным половицам, старик с удовлетворением откинулся к стене. Наконец он может отдохнуть…
Лесной пожар заставил изыскателей спешно сняться с привала. Когда они подоспели к Ржавой пади, на поляне, на месте избушки Севенарда, оранжево дотлевали последние сваи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Полгода спустя на горелую поляну пришел однорукий уже, бывший гармонист Афоня Бельды. Он и поставил на пепелище березовый крест.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Циклон, принесший строителям столько бед, наконец отступил, нехотя сдался. Улегся ураганный ветер, вошел в привычные берега, посветлел Амур, распрямились сосны и пихты вокруг нового города, отряхнули капель.
Дружнее прежнего закипела работа в Комсомольске, застучали по колеям паровозы — «кукушки». И в новой суматохе, в новых хлопотах стали тускнеть, забываться, отходить в минувшее и гибель цемента, и холодные бездельные ночи, и развороченная дамба. Потускнели и расширенные от ужаса светлые глаза Митьки Дьячка — когда вели его под охраной (Окулич и пяток крепких, верных ребят сцепились локтями в круг, в центре — Митька), продирались сквозь орущую толпу братвы, готовую растоптать, разорвать.