Всунул под полог руку, отомкнул палочки из петель и, чуть-чуть приподняв, скользнул внутрь, стараясь не шуметь. С трудом дыхание успокоив, не разгибаясь до конца, в хоймор пробираться стал. Благоухание и тепло, нет, не сразу ощутил. «Лучше водой питаться по своей воле, чем масло есть по чужой...» Кто это говорил? Отец? При свете тускло горевшего жировика под одеялом различил, конечно. Не дойдя, однако, двух шагов, споткнулся о край кошмы. Упал. Рука, выброшенная вперёд, коснулась, да! Полежал, собрался с духом и, сам не зная зачем, провёл ладонью по пылающему её лицу. Нет, не спала, лежала ни жива ни мертва... Когда рука к подбородку доскользила, лизнула в ладонь. Торопясь и не давая себе раздумывать, намотал на кулак жёсткую косу и, повернув на живот, взгромоздился коленями, левым запястьем ледяные лодыжки подхватив. Спина под коленями мягкая была, как у овцы.
Тянул, подводил подошвы к затылку, натягивал тетиву, а в горле сердце разрывалось, как волчий вой.
Мычала и не сопротивлялась от ужаса, но когда дотянул и руку под горло сунул для рывка, из него раздался утробно-звериный крик.
Пальцы разжались, волосы скользнули в ладони, и он, теряя сознание, упал лицом в кошму.
...сыромясый, до озноба знакомо-ненавистный бас, возня, шорохи, и жуткий, невозможный для живого уха звук-хруп, длинное тихое кошачье скуление, и мягкий вонький сапог на его лице, коий и дал до муки желанное избавление. Мозг Лобсоголдоя погрузился во тьму.
* * *
* *
Волоча за ноги, бесчувственного вытащили за полог, к оврагу и, не желая поганить рук, пинками столкали на покрытое белым нетронутым снегом дно.
* * *
* * *
Чтобы простить врага, нужно раз увидеть его спящим.
Чтобы простить себя, нужно один раз проснуться от собственного крика.
Снилось, что сын Сартак не от Оюн, главной сварливой жены, а от высокошеей ласковой Гулямулюк. И вот передают сынка, завёрнутого в одеяльце, а сынок в одеяльце гнётся-перегибается, как былинка в степи. В Харгамчесит белый молочный дождь из белоглинной пыли, и сынка в седло бы забросить, а не получается никак. Распеленав же, страшное обнаруживают. У улыбающегося розовыми десёнками сыночка хребта-позвоночника нет совсем.
В холодном поту хвостик крика своего успев ухватить, заветы матушки Эбугай, утешая себя, вспоминал лежал.
Живи правдивым, пускай и одинок ты.
Не становись жалким для тех, кто смел.
Не будь предметом сплетен для каких-нибудь.
Не позволяй бить себя имеющим кулаки.
Природа твоя да будет высокой, Бату!
Мужественный человек, сынок,
и в мучениях благороден.
Лежал, плакал, слезы стекали по скулам в уши и на кошму.
То взад, то вперёд поседевшие косы роняя, из согретой уютом юрты материнскую любовь источала... Вот ведь!
* * * *
* * *
Первым на совет не кто иной, как пресловутый Берке-хан заявился. Плетью промёрзший полог отодвинув, согнувшись и разогнувшись, бледноскулое лицо пред братом склоняет он.
«Сайн байну, Бату...»
«Сайн...»
«Истинный враг таит до времени внутреннее душегубство. До исполнения намерения он прикусывает язык, сынок!» Если б ведала, горемычная, что сын её про другого её сына затаил, что бы почувствовала?
«Когда умру, — подумалось вдруг, — быть может, не Сартак, а этот добытую власть наследует...» Смотреть на Берке-хана не хотелось ему.
— Орж болох уу? — зараздавались снаружи голоса.
— Op! Op! — по-хозяйски важно брат Берке изнутри отвечал.
— Входили, отворачивали в знак уваженья обшлага дэлов, кланялись друг другу, рассаживались в круги. Хмурый Урда, улыбающийся Шейбани, стройно-высокий застенчивый Тайнгут, севший рядом с Берке. С нарочитой развязностью Бык Хостоврул у дальней стены поместился. В окруженье ойратов-тысячников долговязый, здоровающийся весело Бурул-дай.