— Орж болох уу?
— Ор! Ор! — все кому не лень откликались теперь. — Суу даа.
В сопровожденье девяти нукеров разряженный сын кагана заявился. Ордзы хлебнувший с утра, смельчак Бури следом зашёл.
Волк силён в прыжке, мужчина крепок в слове. Когда шаманка Борхе-Гоа на мирное монгольское предложение ответом орусутскую дерзость привезла, одноглазый Сэбудей лишь языком цокнул. «После штурма Арпан, сокол, в юрте власти твоей столба-баганы* не повалить никому...» Исподволь подготовляемое джихангирство Бату-ханово со взятьем Арпан явным должно стать.
* Б а г а н а — опорный столб в юрте.
Когда пыхтеть, кряхтеть и хорхать закончили старики чербии, а запах пота в шатре крепче козлиной мочи сделался, в среднем круге поднялся, взяв слово, Сэбудей-богатур.
— О рождённый волею Неба и устремляющийся к судьбе аргамак! — хриплым, всё более усиливающимся зычно возвестил. И, покуда не разобрались, к соколу Бату-хану это или к богу войны Сульдэ, на другое перевёл.
Кто забыл вероломство орусутов пред битвой на реке Калк?
Кто утратил память о казнённом орусутами после Хаши-кулюке нашем?
«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, — завещал Хаши-кулюк, — покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»
— Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! — вещим голосом негромко заключил Сэбудей.
В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошмётками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумлённому взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не...
— А не поторопилась ли залаять у нас собака? — раздался между тем в шатре знакомый захлёбывающийся клекоток. — Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!
Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.
— Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?
Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издёвку гуая*, смолкло, никем не поддержанное.
* Г у а й — дядя, старший дядя.
О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе... Заткнёшь ли чёрный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? — В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь... Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдёт. Творимую на глазах несправедливость оборвёт наконец.
И... затуманенный взор на прожжённом в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе...» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголёк выстрелил, оставив пятно. Там, — вспомнилось, — за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут... Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьётся, не заберёт, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его — всё сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберёт он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.
— Ребёнку нож, а дураку власть нельзя доверять! — всё ещё, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. — Воля кагана — закон для подданных!
С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска не замечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.
Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.
— Окружённый валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать — разное это!
Тяжёлый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.