В сжавшихся от напряжения глазах Илпатеева читалось замешательство. Он соображал. Потом он сглотнул слюну, вздохнул и дал разъяснение.
Территория каганата была поделена Чингис-ханом на четыре улуса по числу сыновей. Западный, граничивший с нынешней Восточной Сибирью, достался Джочи-хану. Старший по главной жене сын Джочи Бату-хан наследовал этот улус по закону.
Теперь про Чингис-хана. Оказывается (разъяснил Илпатеев), если называешь кого-то из умерших по имени, то окликаешь его, беспокоишь без надобности. Аэто небезопасно! Монголы до сих пор стараются этого избегать.
— Вы это прочли где-то или...
Илпатеев не ответил.
Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь ещё по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» всё полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьёз интересовало, был окончательный приговор.
— Все, кто писал о нём, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! — сказал Илпатеев. — Оттуда у него сюда длинная рука. — И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.
Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, ещё чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.
Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.
— Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?
Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.
— Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? — Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. — «Совершенномудрый не оставляет следов...» Это?
— Ни то, ни другое, — сухо и почти уж грубо сказал я. — А вы... православный? — Я тоже не удержался от иронии.
Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.
Потом он возвратил его на место, застегнул пуговку и повёл плечами. Где уж, мол, там православный! Так... Куда уж ему. И протянул ладонью вверх небольшую широконькую руку, которая едва заметно дрожала.
Я, тотчас сообразив, вложил в неё бирюзовую тетрадь.
— Мм-м... Прошу прощения... э... — сразу почувствовав себя виноватым, бормотал я.
— Николай! — подсказал Илпатеев. — Можно Коля.
С осторожностью он засунул тетрадь в пакет, с которого с охальным естеством гениальной женщины скалила зубы со щербиной Алла Пугачева. Всем видом он давал понять, что всё в порядке, что весьма благодарен за моё великодушное терпение и отнюдь не нарушит моей гигиенической установки сохранять дистанцию с самозваным автором и т.д. и т.п.
— Ну хорошо! — брякнул вдруг я помимо даже своей воли. — Чем я ещё могу вам... тебе помочь, Николай?
И именно потому, что фраза выражала искреннее участие, прозвучала она удивительно фальшиво.
Илпатеев протяжно, слишком громко как-то вздохнул и не тяжко, не с горя и не с облегчением, а как-то наивно вздохнул, не по правилам.
— Ты в самом деле не помнишь меня, Сапа? — И цвета зимнего неба его глазки всё с тем же простодушием посмотрели в мои.
— Нет! Не помню. — Я пожал плечами. Я действительно не помнил его. И тут от прихлынувшего внезапно раздражения я сделал вполне уже хамский жест — посмотрел на часы.
Илпатеев, не разжимая губ, улыбнулся и неожиданно заявил, что не стоит мне так беспокоиться, он уйдёт ровно через восемь минут.
— Через восемь?
С того дня, когда по блату мне удалось устроиться в конце концов в наше издательство, замаскированные авторские визиты сделались так или иначе неистребимым достоянием моего быта. На телефон я до сих пор стою в очереди, жены или литературного секретаря у меня нет, а завести большую и страшную собаку типа ньюфаундленда, какая была у меня в детстве, не позволяют лень и ограниченные финансовые возможности. Как-то увильнуть или хоть самортизировать вот такие нежданные визиты бывает порой просто не по силам.
— А курить можно у тебя? — видно, угадывая ход моих мыслей, продолжал улыбаться Илпатеев. — В график я уложусь, обещаю тебе.
Я не курю, но пепельница для гостей у меня имеется. В особенности для гостий, для поэтесс. Забывшись, они поэтически стряхивают пепел прямо на пол, который мне же потом и убирать.
Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал её Илпатееву.