2
Паша показывал мне фотографию. Они стоят у серых ступенек, ведущих к школьной двери. Красивые, семнадцатилетние. В центре крупнотелый, подобранный Паша, как Илья Муромец. Как человек, которому нечего и не от кого таить, он глядит, чуть наклонив голову, прямо в объектив. Юра в белом плаще, тоже с крупным, рельефно вылепленным черепом, с косой спортивной челочкой на широком лбу. Он, как Добрыня Никитич, справа от Паши и тоже старается смотреть на фотографирующего. Илпатеев, самый нечеткий по контуру, здесь совсем тоненький, юный, и за правым его плечом, как полагается третьему, Алеше Поповичу, заметны, кажется, слабо видимые на старой этой фотографии гусли.
3
Доцент! Хоть имя дико,
но мне ласкает слух оно.
Сеялся осенний, мелкий такой ситничек. Юра и Илпатеев зарывали могилу вдвоём. К лопатам лепился грунт, его то и дело приходилось стряхивать в дополненье к усилиям, а в сторонке, метрах в пяти, под зонтами хохлилась группка человек в пять-шесть, все, кто пришёл проводить Елизавету Евсеевну в последний, так сказать, путь.
Илпатеев тихо, чтоб не слышали там, рассказывал Юре, как у бурят принято расставаться с отжившими и сделавшимися обузой стариками.
Юра, посуровев лицом, оборачивался к нему, а Илпатеев, поводя пальцем повыше и пониже кадыка на шее, объяснял, где проходят удушающие нити и как снаружи юрты потихоньку то закручивают, то приотпускают специально сделанные для такого случая палочки. Горло как бы привыкает помаленьку к полному блоку, и человек умирает без мучений, незаметно.
— Сам видел? — От влажного лопатного черенка у Юры образовался на ладони пузырь. Он, не долго думая, прокусывает его и заматывает не особенно чистым носовым платком. — А потом что? Сжигают? Закапывают?
Илпатеев сам не видел, но слышал от знающих людей.
— Нет, — отвечает он Юре, — не сжигают и не закапывают, а оставляют мёртвого с небольшим запасом еды.
— А потом?
— А потом либо песком юрту занесет, либо зверь по кругу выйдет.
Юра хлопает, подравнивает лопатой более-менее ровно получившиеся могильные бока.
— Ну, кажись, всё! — говорит он с этой своей еврейской любовью к русским простонародным выражениям. — Спи спокойно, дорогая учительница! У нас, слава Богу, не Бурятия!
Из группки, терпеливо мокнущей под дождями, где желтеет и лысовато-кучерявая голова Леонтия Дорошевского, учительница истории задает Илпатееву как бы благодарный за проделанную работу вопрос:
— Колька! Вам сейчас по сколько будет? Лет по тридцать семь?
— Так точно, ваше сиятельство! — кивает Илпатеев, забрасывая лопату через плечо. — Мы ишшо молодые. Салют!
И они идут с Юрой, уходят по влажной кладбищенской аллее.
— Зачем, Юра, как ты думаешь, — спрашивает Илпатеев, — она жила?
— Кто?
— Ну Лиза наша.
— Кто ж его знает, — пожимает мосластыми плечами Юра. — А мы с тобой зачем?
Илпатеев усмехается. Его старенькое, пятилетней давности, открытие («Человек живёт, чтобы научиться любить») как-то неизвыговаривается нынче.
— Стукач тоже человек, — сообщает Илпатеев Юре. — И стукач тот, кто его за это стукачом называет.
Юра не читал Достоевского, он у него «не идёт», но интонацию он сразу угадывает.
— Подлец, хотел ты сказать? — Он вдруг улыбается своей специфической насмешливо-самонасмешливой, издевательски-самоиздевательской, простодушною улыбкой, — Столько времени в Яминске и до сих пор не позвонил.
Телефона у Юры нет, но обычно они звгонили с Пашей на кафедру физики, где Юра, трам-тара-рам, доцентом всё ж таки, и просили передать, что...
4
Сын Юры Изяславчик пел под шестиструнную по-новому гитару: «...все они красавцы, все они таланты, все они поэты...»
Кроме жён, была ещё какая-то библиотекарша из институтской библиотеки Юриной жены.
— А вот ещё, мама, — разохотился Изяславчик, укладывая гитару поудобнее, — «Девчонка, девчонка из соседнего подъезда...»
Но мама кладет белую нежную и полную свою руку на занывшие струны: хватит, сынок, говорит она, эту — не надо. Изяславчик обиженно, оскорблённо вспыхивает и уходит, хлопнув дверью, в другую комнату.
На Пашу, на Лилит и на библиотекаршу-подругу, не говоря уж о Юре, исполненная тонким голосом песня произвела впечатление.
Юра почитал стихи. «Гладиолусы, гладиолусы. Он попутчице гладит волосы. А она ничего, попутчица, в институте, наверно, учится...»
Собственно, это у них получилась и встреча после разлуки, и одновременно девять дней смерти Елизаветы Евсеевны.
Илпатеев перестроил шестиструнку Изяславчика на семь, и они стали петь всё подряд. «Нас оставалось только трое...», «Брала русская бригада...», «Ох ты, палуба-палуба...»