— Юра, Коля, о ч е н ь порядочный человек! — скажет Паша, и из глаз его вдруг выкатятся две прозрачные круглые слезинки. — А ты сука после этого.
Илпатеев не обидится и не уйдёт от Паши из его гаража, а они ещё будут сидеть, разговаривать и пить заготовленную на такой случай Пашею водку.
8
Дорогие друзья,
Хватит, больше нельзя.
Веселимся и спорим,
День проходит за днём.
Мы расстанемся скоро,
А потом, что потом?
В Детском парке напротив школы у них завелась лавочка. Здесь, мимо, на уроке физкультуры бегали стометровку, здесь Юра читал новые стихи, пилось кисленькое винцо «рымникское» из пузатой бутылки, закуривались появившиеся как раз тогда болгарские сигареты, игралось в покер, а затем, попозже, в преферанс, здесь, у этой лавочки, Илпатеев дрался однажды с малолетками, заступаясь за «жида» Юру, и здесь же Юра встречался с первой своей и единственной любовью, а Паша приходил посидеть, когда шеф его в НИИ, не преминув тиснуть пару-тройку Пашиных идей, отодвигал в очередной раз защиту диссертации.
Дорогие друзья,
Гении непризнанные,
Понимаете, я
Заглянул в призрачное.
«Призрачное» подверглось тогда некоторой, впрочем, очень осторожной критике со стороны Паши, и на другой день Юрино вещее стихотворение звучало так:
Дорогие друзья,
Гении бушующие.
Понимаете, я
Заглянул в будущее!
К слову сказать, если допустить посыл Илпатеева о «психологическом мастурбантстве» хоть сколько-то верным, вот это как раз «призрачное» и попадало в десятку.
А вообще, как рассказывал Паша, Юра был странным и совсем как-то непохожим на других. Драться он не мог, в строю из-за раскоординированности и какой-то «засечности» в движениях не попадал в ногу, но никто лучше его не смог бы «заложить» мяч от почти центра поля в какой-нибудь решающей игре на первенство школы по баскетболу. Шутил он, само собой, в стиле Ильфа и Петрова, но и тут, не выдерживая приёма и времени, срывался на свое «га-а-а...», скулил и колыхался раньше, чем тот, кому предназначалась шутка, её усекал. А когда пытался что-то всерьез, что-нибудь философское или перед девушками и у него не проходило, Юра делал брови домиком, топырил губы и запускал во взгляд этакое насмешливое масло. Это, дескать, он так, шутейно, интеллект кой-чей на вшивость проверял.
— Ух, хорошо сказал! — искренне и то и дело хвалил он склонного к кратким умозаключениям Илпатеева, который, впрочем, не шибко радовался тому, чувствуя несовпаденье оценочных координат. Но всё-таки...
— Да-а, Лялёк! — выдвигал вперед толстую нижнюю губу свою. — Сказанул же ты, братец мой, глупость! — И тотчас, сам задумавшись, продолжал играть бровями, губами и даже надувал щёки.
Драка, объяснял ему Илпатеев, как и поэзия, — это состояние. В это нужно войти. Юра «войти» не мог. Смешно было смотреть, как якобы взаправдашно он выдвигал челюсть и лез грудью вперед.
Уходил романтически на вокзал, стоял под ветром на переходном высоком мосту, наблюдал увозимое в дыму и лязге из забитого заводами Яминска наработанное добро.
В битвах завтрашних буден
Будем спорить, мечтать.
Но я знаю, мы будем
Друг о друге скучать.
И вот случилось то, что реже редкого случается сразу, в одну ночь.
В политехническом выступал известный столичный поэт, тот самый, Юрин тайный кумир и учитель, а Юра сидел в первом красном ряду и, восторженно гхакая, хлопал, сделав руки коробочками. Он смеялся.
— Трудно быть поэтом? — спрашивали из зала записочкой.
— Прекрасно! — отвечал без запинки поэт.
Его большой жирноватый кулак грозил и гвоздил каких-то, неназываемых, впрочем, врагов, и Юра наконец получил то, чего хотел.
В перерыве он отправился за поэтом в туалет.
Там, у писсуаров, Юра прочёл мастеру одно из самых-самых своих разгражданственных произведений.
Бабка моя не наплачется,
Брест, пограничный Брест.
В груди её бедного мальчика
Ржавчина пулю ест...
Струилась, взжуркивая, туалетная вода, бухало в груди Юрино взволнованное сердце. Поэт, эта московская штучка в вельветовых штанах, застегнул ширинку, неторопко тщательно помыл руки над всегда чистой в туалете политехнического раковиной, вытер крепенько верхним концом вафельного полотенца и, кивнув Юре не то вежливо, не то благодарно, вышел б е з е д и н о г о с л о в а в большую жизнь.
Кто любил женщину, делал всамделишное открытие или трясся ночь над умирающим ребёнком, знает, что испытывает человек, когда из-под него вышибают табуретку.
Свершилось, произошло... Прими.
Ночью, когда уснули родители, Юра сжёг в тазике под форточкой все клочки и заготовки, все подборки «Пионерской правды», «Юного следопыта» и заповедную одну тетрадь, куда выписывал и собирал «лучшее», а утром подошёл на перемене к Лялюшкину и с сухо-самонасмешливым выраженьем в лице попросил, чтобы Паша «по-русски», а не как учительница физики, объяснил ему, что такое «кварк».