— Власть — это ловушка! — изрекает тихо Илпатеев.
Семён коротко оборачивается к нему, ждёт разъяснений, но так их и не дожидается. Паша молчит: поднадоели ему эти илпатеевские «открытия», хочется чего-нибудь более общеупотребительного.
Выпив ещё, они пытаются спеть Жени Мытарева «Атамана».
Получается плохо. Слова знает один Илпатеев, а ему что-то с Семёном не поётся.
— Да, жаль мужика! — говорит Семён. — Глупо навернулся.
Он что-то жуёт, облизывает красные суставчатые пальчики.
— А ты думаешь, наехать и задавить ту девочку было бы лучше?
Это явный перебор. Даже Пашу, больше всех пьяного из них, вопрос Илпатеева заставляет гмыкнуть и кашлянуть.
Семён вовсе не имел в виду, что Жене на своём мотоцикле не нужно было сворачивать в карьер, он просто пожалел о его гибели.
Под пористой жующей кожей Семёна напруживаются офицерские желваки.
— Давайте за Женю! — предлагает Паша как бы в виде компромисса. — Пусть земля ему пухом... Помянем! Праздник был человек.
Семён скорбно кивает и, двигая огромным худым кадыком, выпивает свой полустакан.
— Хороший был мужик!
В школьном туалете Семён обычно стоял в уголке, у него не было ни слуха, ни голоса, ни нынешней напористой уверенности в себе, а Женя у открытой створы окна, ладонью уперевшись в раму: мужские крупные пальцы, которыми он отстукивал сопровождение, на стекле.
Атаман узнает, кого не хватает,
Эскадрон пополнит и забудет про меня.
Жалко только волю да широко поле,
Матушку-старушку да буланого коня.
Последние слова он пел медленнее и тише, и казалось, конь, раненый уже, но ещё идёт, ступает, покачиваясь и словно выбирая — падать ему или ещё подержаться. А потом сразу:
Э-эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить...
Конь падал, смерть наступала, эскадрон с атаманом впереди уходил в дальнюю широкую степь, а загадка и красота человеческого существования так вот и оставалась печально, бесконечно печально неразрешимой до нынешнего рокового Илпатеева дня.
— А не погиб бы, — говорит он вслух, — купил бы сейчас какой-нибудь магазинчик с ширпотребом и заделался этаким интебли...
--Ну-ну? — улыбается с насмешливым поощрением Паша. Он знает, что Илпатееву не выговорить.
— Интеблишмент, — договаривает за Илпатеева Семён и как-то растерянно, оскорблённо почти взглядывает впервые тому в самые глаза. — Это Женька-то? Мытарь? Магазин?
Илпатеев ничего не отвечает ему, не отводя взгляд.
— Да отцзынь ты, Колька! — примиряюще, с теплом в голосе, говорит Паша. — Никуда она не денется, твоя Лилит!
Илпатеев встаёт, протискивается бочком между автомобилем и обызвествлённой стеной и выходит на свежий воздух по малой нужде. Здесь у гаражей снаружи свежо и тихо. Струя, которую он без особой охоты выдавливает из себя, единственный, кажется ему, звук живой природы среди окружающей мёртвой неживой.
Возвратясь, он застаёт в самом разгаре разговор о русской национальной трагедии. Кто на девять десятых были члены первого советского правительства? Кто расстрелял царскую семью? Кто главенствует и задаёт тон в кино, в театре, на эстраде, в литературе и музыке? А что такое США сейчас? А ЮАР? А кем, между прочим, членами каких лож являются господин Р. и госпожа Т.?
— Масонских, что ли? — с ходу уточняет втискивающийся обратно повеселевший чего-то Илпатеев. — А Юра Троймер наш, он тоже масон?
Оба, и Семён и Паша, лишь коротко глянув на него, продолжают, не обращая внимания. Что толку спорить с несчастным раздражённым человеком?
— Они и советскую власть нам устроили, чтоб Россию извести!
— А у меня, Семён, прабабушка по отцу была еврейкой, — снова вклинивается Илпатеев. Теперь лишний, похоже, он. — Мой прадедушка её убегом увёл, а семья её прокляла. Так что я проклятого ими роду. Но кое-что... «Жизнь с комбригом Емельяновым мы понимали одинаково. Она представлялась нам лугом, по которому ходят женщины и кони...»
— Лилиты! — покивовывает тяжёлой головой Паша. — Оне!
Ссоры не получается. Все они уже вполне пьяные, а потому добродушные.
— Заедала же ты, Елпат! — хлопает Илпатеева по плечу Семён. — А я ж тебя знаю. Ты не врал, а я боялся всегда. Вы с Женей стояли, подпевали, а я смотрел и думал в углу: «Эх, мне бы поближе к этим ребятам держаться...» У меня ведь мама нянькой в детском саду работала, а отец...
Но Паша, прерывая лишнюю эту Семёнову откровенность, берёт его за локоть.
— У меня ещё есть. Будем? — Из откуда-то из угла, из недр рука его ощупью вытягивает бутылку не то калгановой, не то перцовой.
— А сколько они наших мужиков раскулачили! — съезжает Семён на прежнюю тему без всякой логики. — Скольким хрены парили по лагерям! А сами все консультантами, теоретиками перманентов этих. А как щупнул их усатый по делу врачей, сразу вскоголтилися! Изверг, подлый убийца! Что сделала ЧК с товарищем Гольдбергом! А чего ж, когда наших-то, мил-ли-онами-то? Нет, ты умный, Елпат, ты мне скажи? Почему?!