И странно, в который раз и без всякой причины мне сделалось чуть не до слёз жалко, что всё проходит и что вот даже в обществе этой златоустой, законсервированно верной моему герою женщины я тоже наверняка в последний раз.
Если бы Илпатеев, выразил я Маше сомнение, заделался в самом деле таким христианином, вряд ли бы он пошёл на самоубийство, — великий, тягчайший в церкви грех...
Она как будто не слушала меня, думала о своём.
Я молчал, и заговорила она сама. Как всякий прямодушный всамделишный практик, а не теоретик морали, она, угадывая предмет сердцем не хуже моего, испытывала затруднения всякий раз, когда дело доходило до определений. Если же и выражала какую-то «мысль», складывалось впечатление, что это она повторяет что-то чужое, не своё.
Да, из большой, хорошей, очень любившей его семьи. Да, избалованный немножко, изнеженный... Да, пожалуй что и растерялся, когда столкнулся...
И всё начинал, — подхватил я, — всё шарахался от одного к другому, рвал по-живому, а всё кончалось ничем, плохо, очередною чужой болью да бедой.
Она снова, не среагировав, пропустила мимо ушей мою в отношении Илпатеева инвективу.
Да, крестик носил, она сама видела в последнюю их встречу, а в церковь, да, кажется, не ходил. Что-то у него там не складывалось.
— И там, значит, тоже? — не удержался я.
Маша пожала плечами. Она, впрочем, заметно как-то потускнела.
Если к человеку — с сочувственным вниманием, — как бы между иным прочим вставила, помню ещё, Маша, — а не для того, «чтобы отстреляться в добре», то наверняка поймёшь и простишь его, а когда ищешь вражды и обличений, облегчаешь себе и нарочно не понимаешь.
Эту тонкую мысль — в мой огород — она выразила скорее мимикой и междометиями, но я догадался.
— Это «не по хорошему мил, а по милу хорош», что ли? — начал я выводить на интересующее меня. — И что «оставь надежду» выбраться из этой ямы?
Нет-нет-нет! — быстро замотала она головой, и было ясно, что она очень и очень слышит, о чём я.
— Нет! — поспешно проговорила Маша. — В последний раз он сказал мне, что теперь точно знает: есть сила... — она замялась, подыскивая или вспоминая слова, — мистическая, но имеющая воплощение... Да, воплощение! И что её можно вычислить.
«И что ж это за сила?» — спросил я взглядом.
— Это те, — сама себе кивая в подтверждение правильности цитаты, — кто не принимал, не принимает и никогда не примет Христа, а значит, служат...
— Антихристу? — подсказал я, вспомнив сразу апостола Павла, в коего переделался жестоковыйный Савл: ну да вряд ли знала Маша сию поучительную историю.
— И что же дальше?
— Он сказал, что надо бороться! — Маша взглянула мне в глаза своими огромными и чуть под углом, по-беличьи поставленными глазами. — Но только...
— Что? — не щадил я её.
— Он сказал: «Со мною, Маша, кажется, всё...» — Она снова без тени робости или смущенья посмотрела на меня. — А я ему ответила, что «ну тогда и со мной...»
«Да-а, — подумалось мне невольно, — дела...»
Я всё же, конечно, позавидовал Илпатееву. Дурак он был, что и говорить.
Машины родители жили рядом, перейти через проспект. Я проводил её до подъезда, и мы расстались с ней, надо думать, навсегда.
Про психологическое мастурбантство, коррупцию сознания и силу, объявляемую справедливостью, мы с Машей не говорили. Мне даже показалось, что и вопрос с самоубийством Илпатеева отнюдь не был для неё столь важен. Сердцем любящей женщины она угадывала суть — Илпатеева попросту выплюнула за ненадобностью жизнь.
И ещё, — отметил я про себя, — она, «бедная эта Маша», совсем не стремилась понравиться; редкое, согласитесь, едва ль не феноменальное у женщины качество.
33
Я довольно долго и обстоятельно обдумывал бесценное для меня сообщение о «воплощённой силе»: ведь это могло сделаться ключом ко второй половине записей Илпатеева в бирюзовой тетради! А куда ж больше-то?
Наверное, чтобы выйти к сей (всё же спорной для меня) мысли, Илпатеев лет двадцать плутал да путался в трёх соснах на социальных наших, откуда только не дующих ветрах. И то! С одной стороны, возлюби Бога, ближнего, весь сотворенный Им мир, подставь, яко же и мы оставляем должником нашим, щёку, а с другой — «Не мир, но меч...», «поклонившиеся зверю», ад, падший ангел Денница Сын Зари и вечная погибель злодействующим. И это знание, что, лишь допусти разделенье на чистых и нечистых, тотчас встанет прельстительная и не выдерживаемая человеком опасность: подвёрстывать в нечистые всяческих душепротивных врагов, а себя самого и любезных сердцу друзей-приятелей готовить исключительно к раю. И, если в самом деле человек соблазнился и разделил недобросовестно, круг в коий уже раз замыкается, ибо, подвигая себя на борьбу, ты лишь увеличиваешь без того необъятное пространство греха и боли...