— Понимаете, Пётр... э...
— Сергеевич, — я поклонился.
— Да... Понимаете, есть «глухорождённые», а есть «нарочно» оглохшие для увиливанья от боли жизни. Вот крутиться-то-вертеться, — она снова усмехнулась некрашеным ртом, — одно из подобных ухищрений.
Её живые, насквозь чёрные глаза стояли широко, как у оленихи или косули, и, можете мне поверить, из них шёл какой-то собственный, хотя не совсем прозрачный свет.
— А что слушать-то надо было? — немного снова сбившись, задал я вытекающий из хода беседы вопрос.
Она засмеялась, поднимая лицо и даже сделав им небольшой полукруг.
— Как это что! Хм... Судьбу! Мировую волю. Волю Божию... Мало ли! Этапов при мне было несколько.
Так говорят обычно о чужом, но всё же чем-то симпатичном ребенке.
Да, подумал я, интересное кино. Вблизи, в старом свитерке на широких худощавых плечах, в потёртых каких-то штанишках, очень, впрочем, ловко обхватывающих её сильные стройные ноги, она смотрелась куда изысканней, чем по телевизору. «Да нет, — мелькнуло у меня, — может, Илпатеев и не такой дурак...»
Сам расписывал-нахваливал туалетного этого их Женю Мытарева, продолжала она, расхаживая по маленькому номеру, и сам же надулся, волком глядел из угла, когда попыталась сделать что-то путное из материала... Она, мол, имитирует поэзию! Сам от кульмана своего бессмысленного на копейку не хотел отойти, и сам же, когда она — ребёнка-то кто будет поднимать? — хоть что-то пробовала заработать вместо него, её же и обвинял во всех смертных.
— А почему «бессмысленного»? — выдернул я цепнувший меня эпитет. — Он что же, и работу свою мало признавал?
— О Господи! — Она раскрыла без того большие свои, пианинного блеску глазищи и, надувая щёки, выдохнула после вздоха.
Добросовестное исполненье дела недобросовестного — это холопство, оказывается, полагал Илпатеев. Соучастие в разрушении. А где нет этого холопства и соучастия, он и сам, по словам Лилит Ивановны, плохо ведал в последнее время.
У неё было миловидное, очень какое-то женственное лицо со слегка поддающейся, соглашающейся уступить слабостью, но, когда она улыбнулась, кончив объяснять про холопство, вышедшие в улыбке зубы, впрочем, вполне здоровые и ровные, оказались словно бы чуть больше, острее и значительнее по своему удельному объему в лице, чем вы ожидали. Как-то делалось ясно: эта женщина очень и очень, если потребуется, за себя постоит. Или, как говорили раньше в народе, своё возьмёт. А Илпатеев (как всё больше постигал я из её рассказа) не только подвигал её к некоей полубедности, но и сознательно хотел этого; точнее, хотел хотеть.
Да, она ему и благодарна, она многому у него научилась.
«Ну, например?»
Например, он считал, что никаких-таких особых «характеров» ни в жизни, ни в искусстве нет, а есть некие чуть ли не энергетические уровни-состояния, внутри которых практически все на одно лицо. Ну вот, нувориши эти новоявленные, хулиганы, блудницы, любящие матери, идущие в атаку герои, подлинно верующие и т.д. Что, дескать, когда Христос говорил о «согрешающем в сердце своем» глядевшем на женщину фарисее, он имел в виду не мичуринское морализаторство, а диагноз состояния, Когда ты в том, что необходимо, состоянии, ты не сможешь «согрешить»...
— Любопытно, — отозвался я для поощренья довольно отрывистого этого, впрочем, монолога, — а как же тогда «усилием дается Царствие Божие»? Он, что же, отрицал табу и...
Она махнула рукой. Это-де не её тема, и вообще... надоело!
— Как же он прорабом-то на Севере работал? — перевёл я на другое. — Ведь, как я слышал, кошмар нулевого цикла, это...
Она засмеялась. Вопреки физико-физиологическим законам смех её, серебристо-прозрачный, переливчатый, выгодно контрастировал с изработанным эстрадным беспорядочным вокалом разговорным сипотком, а подрагивающие над беленькими острыми клыками губы добавляли ещё этому какую-то зверовато-зовущую, плотскую окраску...
— На нулевых-то циклах он всего более и одушевлялся, Пётр Сергеевич! Это потом чем дальше, тем хуже да через пень.
— Ну а вообще, хороший он был человек, как вы теперь-то полагаете?
Она остановилась, перестала ходить. Быть может, она сама не однажды задавала себе этот вопрос. Дух Илпатеева описал под потолком скоренькую воробьиную дугу и бесшумно вылетел в открытую форточку.