Е.
«Тяжёл камень, и тяжёл песок, — речет царь Соломон, — но ярость неразумного тягостнее обоих».
В довременной кончине своей Савелы Марковны укорял воевода Лев единого токмо воеводу Льва.
............*
* Здесь, вероятно, что-то про уход Льва Евпатьича со службы.
Все эмали, алмазы и жемчуги, все во тереме каменья-узорочья отрешил в обитель Залесскую, на помин души Савелы свет Марковны.
Затворялся в моленной он до зори, чёрный волос на белый обменивал.
У пречистого лика Божьей Матери истомлял-томил тоску, змею кручинную.
Ж.
Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит.
Так бы сердце горело у раба Божьего (имярек) во
весь день, во всяк час, всегда, ныне, присно и
вовеки веков.
«На ловитве княжей Ингварь Ингварича зацепил Евпатий раз плечом за ильмяный сук, окровянил кафтан охотницкий...» Так всё в том же ритме былины подводит Илпатеев читателя к знакомству с новым лицом своего повествования... вдовой-зелейницей Паруней Фирсовной.
Якобы друг-товарищ Евпатия по молодшей дружине Пафнутий Кочкарь отвёл его, раненого, в Пешую слободу, в хуторок рыбацкий Дурнёнки.
«Поотмыла суковую мету волховица ключевою водой, нажевала стеблей-корениев... приложила чистою тряпицей...»
«Шла корова чёрна-чёрна через ров, через ров. Шла да встала, кровь идти перестала, — шелестит внашёпт ворож-заговор. — Летела ворона чрез море синее, несла нитку шелковинную, серебряную. Ты, нить, оборвись, ты, кровь, запекись...» А Евпатий лежит вытянувшийся, бледный, слушает чарный глас из розовых губ Паруниных. И травами, рутою с чемеричной водой, угольком печным пахнет в опрятной зелейницы горнице.
«На море-океяне сидит швея-мастерица, держит иглу булатовую, вдевает нитку шелковую, зашивает раны кровавые.
Нить — оборвись! Кровь — запекись!»
А и брала Паруня-вдова три волоса, а и три волоса с шапки Евпатия. А и прикладала она, волхвица, к ним своих сам-пят, а и своих сам-пят, златошёлковых... А и бросала она, Паруня, их во мурвлёну печь, а и шептала она, волхвица, приворожное: «Во печи огнь горит, пышет, палит и дрова тлит...»
— Гляди, сокол! — морщит губы усмешкою Савватей Кисляк. — Божье крепко, а вражье-то лепко. Неровён час, прознает о наведках твоих боярин Лев, штуковато б тебе, малой, не подеялось!
Да не чует горя дальнего удал молодец: вопервой чать с красавицей любится!
Как-от стукнет в окошко косящето, воступнёт на ступеню крыльцовую, уж востречь плывёт она лебёдушкой, под понёвою лыстья трепещутся.
Воставляет на скатерть зелена вина, вынимает из печи калач крупичатый, с кладовой несёт мочёных яблочков, сладких яблочек с земляникою.
— Ясноглазый соколочек мой, Евпатьюшка! Не спеши казнить-карать бабу глупую! Восхоти меня ты, горькую, спомиловать...
3.
В залоснелой котыге, а похолоднее — в шубе внапах овчинной привыкал зоревать бобылем Лев Евпатьич. Под трёхстволой берёзой, на срубленном челядинами скамье-сиденце ждал сидел что ни день выкатывавшееся из бежавшего по Оке туманца белое маленькое солнце.
Протяжистый скрип-поскрип колодезных первых журавлей, вторые, а засим третьи, погодя, петухи, стук-позвон пустых бабьих подойников, вязнущие их во влажной воздушной мякоти свежие голоса... И от нахолодевшей, проснувшейся землицы наземцем, вывешенными у конюшен потными хомутами, кисло-горьконьким дымком жёгшейся за соседскими огорожами ботвы...
— Вот хоть меня взять, — поднимал глаза на Евпатия Лев Евпатьич, — и грамоте кой-нито учён, и мечом, кажись, вдосыть намахался, в землях чужих бывал, а спроси меня, старого, что за трава под ногою растёт, куды с добром! Третьей ить доли, сына, не назову.
Опять, в который раз воротившийся поутру сына отводил взгляд, скрепляясь душой, даб не увидеть иссыхающее, могучее когда-то отцово тело, дабы не слышать глухоты утрачивающего красоту и силу голоса.
— Ну полынь, к примеру. Крапива, лебеда... — Светло-карие, омытые болью, опрозрачневшие глаза глядели с охлёстывающей сердце нежностью. — Донник белый и жёлтый. Медуночник. Ведуны мещерские детву от золотухи пользуют. Ромашка, плакун-трава... Лопух тоже. Паслён. Щавель коний. Осот. Просвирник-пуговочник. Льнянка. Помаранник, его бабы в простоквашу кладут... Аистник...
— Чемерица! — подсказывал Евпатий, проверяя мелькавшее в уме подозрение.
— Чемерица, угу, — подтверждал отец и, так и есть, уводил потухающие глаза. — Чемеричною водою тоже-ть... пользуют...