На заднем, со сломанным перильцем, крыльце храма Бориса и Глеба лежали два мёртвых человечьих тела.
Тот, что лежал повыше, в залубелой от крови и холода крестильной рубахе, сжимал в восковых тонких пальцах медный подсвечник, послуживший, видно, оружием. От косо срезанного сабельным ударом лица уцелела лишь нижняя часть — седоватая, клинышком, бородёнка. Тучный, закуржавевший рыжею шерстью живот второго был обнажён, а на нём несколько плоских и круглых ранок... Его кололи пикою, концом сабли, и он, быть может, сам задрал в смертной истоме знакомую Евпатию грязную рубаху.
Это были отец Иакинф и Варяжко. До ложбин истёртая середка деревянных ступеней затекала смешавшеюся их кровью и жирно отблёскивала тусклой плёночкою уходящему с зенита солнцу.
Зная, что хоронить всех Ингварь Ингваричу, Коловрат постоял над убиенными нужное и сопровождаемый Савватеем с Олехою пустил Ласточку довершить объездный траурный круг.
Когда воротились на торговую к Спасскому, там собралась толпища всадников, а из середины её слышался чей-то торопящийся увещевающий сипоток.
— Жива душа калачика чает, — слышалось в не нарушаемой ничем тишине, — а того, простуша, не ведает, что неможно у рогатого-то одолжаться... Денница-дьявол на небе был, да гордыни ради совержен, Адам — в раю, да сластолюбия ради пять тысяч лет во аде на муку осуждён, Юда чудотворец был, а сребролюбия ради ко дьяволу в услуженье попал... — Тонко, коротко всхихикнув здесь, невидимый из-за голов вития зачастил засим так, что разобрать сделалось возможным лишь отдельные возгласы. — Мняй да блюдися... Держись за Христовы ноги... Моли Пречистую о заступлении... Веселися, раб Христов!
Коловрат вдвинул Ласточку между лошадиных хвостов и морд.
На измятой ржавой бочке, в том месте самом, где помещался когда-то поруб и горела его, Коловратова, Паруня, орлом восседал широкоплечий, худой, с огромной всклокоченной бородою человек. Округло чёрный монаший куколь сидел у него на затылке набекрень.
Почувствовав, словно ждал, взгляд Коловрата, он поднял вздрагивающее в рыданиях лицо и, гримасничая и скалясь, истово и крестообразно замахал перстами:
— Чур! Чур меня, сатано! Сыми порты-то, пёс! Куды охвостье сокрыл? Покрасуйся пред православными!
Это был сонасельник Евпатия по Залесскому монастырю, брат, наперсник и учитель его отец Кирилл.
— И-эх, бедун-горемыка, — вздохнул позади протолкавшийся следом Савватей Кисляк. — Ума, вишь, решился, Бог его упаси! Хватил, чать, мурцовки-то, чернячья душа.
Кроме русских ополченцев из Чернигова пришло за Евпатием сотни полторы ковунов-тюрцев, по собственным тайным причинам ненавидящих захватчиков-татар.
В Рязани ж в полк влилось ещё более тысячи хоронившихся по охотничьим да бортническим избушкам уцелевших ратников.
Опричь дружка Евпатия с Савватеем по молодшеству Пафнутия Кочкаря, оглушённого в рановской сече шейдемом татарским, в отряд к общей радости вступил известный борсек Акила Сыч. Был Акила годами моложе их троих, но до геройской гибели в степи Декуна успел смладу отпробовать потной его науки.
Искрошивши мечом четыре заслона вражьих, легкотелый, невзрачный с виду Акила Сыч вынес на седле коня отходившего от ран молодого Пронского князя Всеволода. В лесном безлистом ольшанике, подкопав острием меча мерзлую почву, закидал тело упокоившегося князя ветками и устроил, как сумел, снеговую бескрестную до времени могилу. Там же, запалённый непосильным утруженьем, остался околевать боевой конь Акилы, верный товарищ.
Возвратился пеши на политый кровушкой русскою рановский берег, да застал лишь бездыханное крошево людских и лошадиных тел и колебаемые ветром лысые промёрзшие камышины...
От оглоушенного Кочкаря, говорившего с заиканьем ин затруднением, удалось вызнать всё же о кончине великого князя Юрия, о плененье и мученической смерти Олега Красного, о Фёдоре, со свитою принявшем смерть за Христову веру, о как, заслыша от доковылявшего до своих стремянного Аполоницы смертоносные глаголы, с сыном на руках прянула с теремного забрала краса и радость Рязани княгиня Евпраксея Михайловна.
Попал в сподвижники и бывший кат Васька Творог, неотступно везде сопровождаемый курносым верзилою, коего из-за подпалённой с одного боку бороды тотчас прозвали в отряде Угорелым.
Родом Угорелый был из Пешей, более чем знакомой когда-то, а ныне дотла сожжённой слободы, и то ли чудилось, то ли так и было, но он, Угорелый, будто намекая на некую общую для них тайну, щурил на Коловрата с дерзким вызовом голубой, глубоко посаженный и мутный глазок.
КИ.