«И тогда тоже, — думал он о Паруниной казни, — тогда тоже от беспомощности...»
— Это мы, Львович, сказнили с Василием лиходеев. Судите, коли охота! Мы ответ могём держать.
И всё ловил, искал со злым задиром убегающий, избегающий его глаз взгляд Коловрата.
Акила Сыч, в свою очередь не сводивший своих с Васьки Творога, потянул было из ножен меч, но хитрован Васька, инстинктом сукиного сына угадывая его характер, не пошелохнулся на месте, не пошевельнул, как бывало, и бел-белёсою бровью.
Шаркнув меч в ножны, Акила стукнул сухим кулаком по рукояти и ушагал враскач с еланы подале от греха.
Прочие все стояли, кто где, и глаз от земли не отрывали, не глядя ни на Ваську, ни на Угорелого, ни на терзаемые смертью останки в р а г о в.
Прошёл, протащился кое-как тусклоглазый этот денёк, а к ночи отправленный в дозор с двумя не ладившими со своими черниговскими ковунами Васька исчезнул ко всеобщему облегчению из полку Коловратова навсегда.
............
И видя град разорён, и матерь свою, и снохи, и сродник своих, и множество много мертвых лежаща, и церкви Божии позжены, и узорочье в казне взято, и воскричаша, и лежаща на земле яко мертв.
И едва отдохну душа, наиде тело матери своей великия княгини Агрепены Ростиславны и снохи своя, и призва попы из веси, которых Бог соблюде, и погребе матерь свою и снохи своя, и похраняше прочиа трупиа мертвых, и очисти град, и освяти.
И не бе во граде Рязани пения, ни звона, токмо дым и пепел.
И поиде князь Ингварь Ингварович и где побъени быша братья его: великий князь Юрий, и братья его, и бояре, и воеводы, и всё воинство, и удальцы, резвецы, узорочье рязанское. Лежаша на земле пусте, на траве ковыле, снегом и льдом померзоша; от зверей телеса их снедаема, и от множества птиц растерзаемо.
Все лежаша, купно умроша, едину чашу пиша смертную.
И начаша князь Ингваръ Ингварович разбирати трупие мертвых, и взя тело братьи своей, и многих бояр, и воевод, и ближних знаемых, принесе их во град Рязань, и похраняше честно, и надгробное пеша.
И поиде князь Ингварь Ингварович на реку Ворон, отыска древо, иде скры дуплие тело князя Фёдора Юрьевича, и плакася над ним на долг час.
............
— Ну с чего такой-от Васька с нас, человеков, образуется? — приноравливая ход посвежевшего без ноши буланого своего к мерной поступи Ласточки, разглагольствовал Савватей. — С какого скисшего молока? — И как Коловрат ничего не отвечал тут, с уверенностью вёл дальше. — Мню, из зависти истекает! У него, вишь, есть, а у меня нету! Чего ж, мол, Бог мало дал эстоль? Возроптал, стал-быть, на злодолие, а рогатый-то тут как тут! Оно и поташшило со стези. Ну а душа-сирота всё одно сугреву требует. Оно и пишшит, и страх берёт, а к анчихристу ластится... Хучь силком, а любость себе в обрат добыть.
Коловрат глянул на него сбоку, кхакнул в заиндевевшую бороду, но, решив, что ни время, ни место не подходны долгому разговору, дал Ласточке шпоры, чуть раньше положенного переводя её в рысь.
КД.
Когда смеркалось, сходили с отощавших, вымотанных лошадей, жгли нодиевые бездымные костры — согреться и натопить со снега воды в походных, прихваченных по дороге котлах.
Собеседы у костров велись тихие, мирные, без помину о предстоящем.
— Это, в Ольговом у нас, — торопился чаще иных чистый, не зашарпанный долгой житухою тенорок Калинки-колесника, — своровал летось один, старики-то и прилепи в церкви свечу перед образом верхним концом. И што думаешь? Воутре сам прибёг, вор-от! Такую, слышь, тоску на сердце зачуял, себе не рад. Туточки прямо и покаялся, и всю, как есть, крадьбу возвернул.
Какие-то миги длится общее молчание, умысливаясь в себе, а потом, после, раздаётся другой, рассудительно огрубелый бас:
— Так оно и есть! Свечу в обрат, он, Исус, душу и обрати ему, татю, ну.
— Дураки у вас в Ольгове! — нарушает взятое было согласие вздрагивающий от волнения третий голос. — Кто ж это Божию-то свечу на волхвиное мудрование потребляет?
И уж теперь вовсе примолкают, вздыхают да покряхтывают, точно не далёкий ольговский вор, а они сами воровали или ставили свечу «в обрат».
«Понеже яко трава разцветает и паки отцветает, — заворачиваясь в угретый охабень, вспоминает сквозь дрёму Коловрат, — на малое время повеличается, и паки не вем, куда пойдем...»
Над ним покрытые оледеневшим снежком ветки шатровой ели, а от костра доносится приглушённо новый Калинкин рассказ — про спорышек, из которого, если поносить под левою мышкою, вылупится взаправдешний маленький змеёк, и что раз-де на тепле твоём взрос (уверяет Калинка), то рогатый повелит ему таскать тебе всякого добра...