Поперечным вертушечным ударом снеся тому половину башки, второго — замершего с раззявленным от удивления ртом, не останавливая меча, ткнул в брюхо, а третьего, кинувшегося наутёк, достал сзади через шею с протягом.
* * *
*
Сглатывая горькую слюну и дрожа-вздрагивая от возбуждения, Бату-хан, как приклеившись, всё не мог отвести зачарованного взора от сёкшего без передышки его воинов витязя. Если разбираться, и сам не сказал бы в точности, кому, чужаку этому или своим, желает сильней победы.
— Добрый кулюк! — угадывая отношение, пробормотал уморившийся от огорчений Сэбудей-богатур. — Опасаюсь, сокол, как бы весь Бурулдаев тумен не уложил подушкою он под свою щёку*.
* Умереть на подушке, на трупе врага (у монголов).
По его команде лучшие, набранные из табунщиков-пастухов арканники ойратских сотен окружили орусута, рассредоточившись в круге на расстоянии двух корпусов лошади. «Витязя, мужа с тяжёлым мячом, им, заарканив, связать нипочём...»
Но и это, и арканы не выручили, нет! До девяти раз по крику «шидах!» бросали волосяные верёвки те, кто, бывало, мчавшегося в опор кулана спелёнывал, и все девять не человек, а крылатый дух этот успевал разрубать исчезающим с глаз мельничным разворотом.
Точно змеи с отрубленными башками, все как один валялись они под копытами грудящихся лошадей.
С блистающим отвагой лицом на телеги сызнова взобрался Шейбани и, клоня в изъявленье почтительности водружённый на голову шлем, умолял брата о дозволенье выйти.
Сэбудей, принимающий ныне без того слишком много решений, на это, семейное, положил внимания не обращать. Хотя бывшему не в себе соколу как раз с весельчаком-то Шейбани и не следовало б попускать...
Сопровождаемый десятком кулюков личной золотой сотни, разлетевшийся ураганом Шейбани врезался в теснину побоища.
Если б его, Сэбудея, воля была, весельчака Шейбани — нет! не отпустил бы он на верную смерть. Где у монгольского кулюка два, полтора мига-мгновения уходило на удар и уклон, у этого, орусута, одного не истрачивалось.
Продравшийся сквозь своих Шейбани-весельчак кинул от седла одиннадцатилоктевое копьё, а правой, сразу же, рубанул. Орусут же, толком и не увидя атакующего, от копьеца отодвинулся чуть, а под монгольский рубящий наискосок щит подставил. Ойе! Шарпнув по щиту, меч Шейбани вниз пошёл, а сам он, получив сопровождающий удар рукоятью в затылок, наземь прянул. И тотчас из-за спины светловолосого выскочил другой орусут-недобиток и, нависнув над поверженным, вонзил в запрокинутое горло собственное, Шейбани, пойманное недобитком копьё.
Молчун и скромник обычно, Урда-хан воскричал тут, будто это его ранили и, потащив из ножен меч, бросился для воздаванья врагу, но по знаку ожидающего подобного Сэбудея ближайшие нукеры набросились на Урду, повалили и, придавив к земле руки-ноги, не дозволили свершиться ещё одной непоправимой ошибке-глупости.
.............
...полк Коловратов был почти полностью истреблён. На каждого русского добровола-отрядника приходилось в бою пять, шесть, десять и сколько потребуется юрких, уцепистых, выносливых и самолюбиво воинствующих бойцов врага. С дерев выцеливали им спины меткачи-мергены, по лошадиным животам и суставным бабкам били без промаху рукастые копьемёты-драгуны.
Сама арканная идея Сэбудея потерпела крах лишь в отношении Евпатия; Савватея же, Олеху, Конона и Калинку с ещё одним безымянным черниговским ковуном заарканили, полонили и, связав в одну веревочную гроздь, подтащили в качестве трофея к джихангирским телегам.
Крутолобый немолодой толмач буртас, щуря со сдержанной усмешкой ядовитые глазки, перевёл на православный язык вопрошанья своих хозяев. Какой-де они веры-изотчины и за ради какой причины решили зло сотворити мирно продвигавшемуся монгольскому воинству...
Стоявшему первым Савватею не видно было из-за телег сражавшегося Коловрата, но в выраженье лица обращавшегося к толмачу черноглазого татарина мелькнуло ему то, что сам он не успел допочувствовать в душе своей: запечатленье исполняющегося чуда.
Избегая сшевелить расквашенную в схватке щёку, а поколику избоку отчасти разевая рот, Савватей мигнул повесившим буйны головы товарищам.
— Веры мы, хане Батые, — рёк, — христианской, отчина наша Рязань, — сопнул, всхлипнув нечаянно, и, слыша тот самый рисково-сладкий под ложечкою холодок, присовокупил: — А посланы тебя, басурманьего царя, честно проводити да по заслуге чести тебе воздати. Не попеняй же, убо мелковато чаши наливали, прощения просим за то!