Старый рыцарь исповедовался весь вечер. Много пил и много говорил. Рассказал о последних днях жизни императора в Люттихе. 3 августа 1106 года Генрих IV потерял сознание и с постели больше не вставал. Но успел причаститься и составить предсмертное письмо, где прощал сына и просил его не мстить никому из своих сторонников. А 7 августа самодержца не стало.
Евпраксия спросила:
— А епископ Эйнхард почему не дает похоронить тело?
Удальрих вздохнул:
— Говорит, что покуда Папа с императора не снимет анафему, не положено. Врет, конечно, собака. Нет такого правила, нет такого канона. Сколько раз его убеждал — ни в какую. Слава Богу, что не запрещает мне держать в надлежащем виде гроб с покойником, убирать в часовне. Я ведь из-за этого в Шпейере и живу. Дом вот приобрел на последние крохи и решил оставаться при его величестве до момента погребения. А потом уйду в монастырь.
Старикан совсем захмелел и едва не падал со стула от усталости. Но когда киевлянка и Герман стали помогать ему перебраться в спальню, рассердился, встал самостоятельно и, держа свечу, показал им гостевые комнаты, где они могли бы заночевать. И затем торжественно удалился в опочивальню.
Кёльнский архиепископ попрощался с сестрой Варварой:
— Что ж, спокойной ночи. Завтра предстоит трудный день.
Русская кивнула:
— Да, беседа с Эйнхардом ничего хорошего не сулит. Главное, хочу посетить часовню, поклониться праху.
— Это непременно. — Он хотел поцеловать ей руку, но она не позволила:
— Нет, не надо, будьте милосердны.
Он не понял, даже удивился:
— В чем немилосердие?
— У разверстой могилы целоваться кощунственно.
— Мой невинный поцелуй — просто ритуал, не содержит никакого намека.
Ксюша посмотрела на него с укоризной:
— Не кривите душой, святой отец. Вы и я, оба понимаем, что намеки излишни.
Герман помрачнел:
— Вы неправильно толкуете мое отношение к вам.
— К сожалению, правильно. И хочу сказать: чем бы ни окончился мой визит в Германию, я вам за него благодарна. Помогли мне осмыслить мою судьбу и взглянуть с расстояния прожитых годов... Но визит закончится, я вернусь на Русь, вы вернетесь в Кёльн, и останемся добрыми друзьями.
У него на губах промелькнула тонкая улыбка:
— Безусловно, так. А иначе и быть не может.
— Очень рада, что вы это понимаете.
— Мы останемся добрыми друзьями.
— Ничего изменить нельзя, — заключила русская.
— Ничего изменить просто невозможно.
— Я вас возлюбила лишь как ближнего моего.
— Я вас тоже. Исключительно так.
— Вы меня успокоили.
— Вы должны были это знать.
— Я теперь спокойна.
— Это самое главное. Завтра предстоит трудный день.
— Надо хоть немного соснуть.
— Постарайтесь выспаться, — пожелал ей священник.
— Вряд ли, вряд ли. Впечатления переполняют меня. Лишь бы задремать на полчасика.
— Я желаю вам добрых сновидений.
— Да, и вам.
— До свиданья, сестра Варвара.
— До свидания, ваше высокопреподобие.
— Завтра трудный день.
— Надо выдержать его с честью.
А оставшись одна, Евпраксия расплакалась. Жалобно, беззвучно. И необъяснимо. Просто о себе, о своей утраченной жизни, о чудовищной невозможности что-либо исправить.
Утро было солнечным, ясным, но достаточно зябким. По булыжникам шуршали желтые листья. Кутаясь в плащи, Адельгейда, Герман и Удальрих появились на улочке и направились к центру города, где стояла церковь Святого Гвидо. Здесь, по распоряжению Генриха III, находилась рака с нетленными мощами. А за церковью, за другой улочкой, начиналась площадь Шпейерского собора — он вознесся к небу мощными квадратными островерхими башнями, полукруглым куполом, красными кирпичными стенами и высокими узкими окнами с витражами. Темные резные ворота были открыты, а внутри различались красный алтарь и горящие свечи.
Удальрих сказал:
— Надо зайти к Эйнхарду за ключами от часовни. Он их носит сам и всегда дает крайне неохотно.
— Вот мерзавец, — выругался Герман вполголоса.
— Вы со мной не ходите, пусть пока не знает о вашем приезде, — предложил фон Эйхштед.
— Ладно, подождем вас на улице.
Сели на лавочку возле дерева, всю усыпанную опавшей листвой. Евпраксия спросила:
— Как изволили почивать, ваше высокопреосвященство?
— Хорошо, спасибо.
— Я зато не сомкнула глаз.
— Неужели?
— Всё воспоминания, размышления... тени на потолке... Даже побоялась задуть свечу.
— Ах ты Господи! Постучали бы kq мне, посидели бы вместе.
— И помыслить такого не могла: для чего будить невинно спящего человека?