Накануне ухода долго простояла под образами, осеняя себя крестами без счета. Всматривалась в лик Пресвятой Богородицы, освещаемый оранжевым пламенем лампадки. Пламя слегка подрагивало порою, и казалось, будто Дева Мария ей кивает. И Христос-младе-нец, воздевая руку с поднятыми средним и указательным пальцами, вроде совершает благословение. Ксюша произнесла: «Господи, спаси!» — и склонилась в земном поклоне. А потом быстро поднялась, оглядела келью — полный ли порядок? — мысленно прощаясь, словно уезжала надолго, и поспешно вышла, завернувшись в шерстяную накидку.
В Киев шла пешком. Вдоль Днепра на север, мимо Берестова и Владимирской горки, а затем налево, по Андреевскому спуску наверх, к Янчину монастырю. Небо было серое, тучи плавали низко, и казалось, природа хмурится, наблюдает с неодобрением за творящимися событиями, но не застит путь, не швыряет ветер и дождь в лицо, разрешает действовать на свое усмотрение.
Харя при ее появлении вышла из покоев, начала моргать часто-часто и трындеть вполголоса:
— Ох, какое счастье, что ты пришла! Мы уже не чаяли. Посчитали — не снизойдешь, не уважишь, не посетишь.
— Как сестрице-то — плохо, нет?
— Хуже не бывает. Обморок случился третьего дни, полетела с лестницы кубарем вниз, стукнулась головушкой. В чувство привели, слава Богу, но с тех пор лежит, временами впадает в небытие и не ест, не пьет.
— Лекарь посмотрел?
— Что он понимает! Из поляков — нехристь. Кровь пустил, и всё. Только денег взял за пустые хлопоты.
— Говоришь, что соборовалась?
— Да, решила. Ежели чего — Богу душу отдать благословленной. И с тобой, значит, попрощамшись.
— Ладно, я не против. — Впрочем, до конца Хари-тине не поверила.
В полутемной келье Янка лежала на обычной деревянной кровати без балдахина, под простым бурым одеялом из верблюжьей шерсти. Видеть ее без клобука было непривычно. У игуменьи оказались жидкие пепельные волосы: сразу не поймешь — то ли от природы такие, то ли поседевшие. Заострившийся нос выглядел крупнее обычного. Щеки провалились. Посмотрев на вошедшую грустными глазами, настоятельница сказала тихим голосом:
— Дождалась-таки... Проходи, Варвара, сядь у изголовья. Харитина, выйди и оставь нас наедине.
Поклонившись, келейница выскользнула за дверь.
Евпраксия опустилась на табуретку и впервые почувствовала жалость к сестре. Та была такая беспомощная, одинокая, неприкаянная, неуверенная в себе. У Опраксы даже ослабли пальцы, что сжимали деревянную рукоятку шила под накидкой. И спросила не без нотки участия:
— Как ты, матушка?
Та ответила с горьким вздохом:
— Умираю — видишь? И желаю с тобой простить-
ся. У меня из родных — только ты да брат, Мономах Володя. Но за ним посылать — далеко и хлопотно; недосуг ему. А с тобой же проще.
Сводная сестра возразила:
Может, не умрешь, погоди. Оклемаешься — встанешь.
— Нет, я чувствую. Силы угасают. Жить не хочется. Посему желаю попросить прощения за доставленные тебе в прошлом неприятности... Помню, увидав тебя в люльке в первый раз, сразу же подумала с болью в сердце: «Ах, как хороша! Ангел, а не крошка! И теперь отец будет уделять ей больше любви и ласки, чем другим своим детям, в том числе и мне». Так оно и вышло... К Хромоножке не ревновала, нет, — что с нее, убогой, возьмешь? А тебя терпеть не могла. За твою неземную красоту, за приветливость, ангельский характер. За твое раннее замужество... А когда ты вернулась из Германии, поякшавшись с христопродавцами, ненависть с презрением вспыхнули опять... И никак не могла с собой сладить...
— Это дьявол тебя настраивал.
— Уж не знаю кто. Но в моей душе ты носила прозвище одно — сука-волочайка.
— Знаю, знаю.
— Сможешь ли простить?
— Постараюсь. — Ксюша помолчала. — За твое отношение ко мне я прощу, конечно. Бог велел прощать. И не я, но Он взвесит на весах все твои дела и поступки. Гибель Серафимы и Кати. Отравление келейника Феодосия. Ослепление несчастной Манефы. Странную болезнь Васки... Пусть решает Он. Бог тебе судья.
Янчино лицо исказилось от боли:
— Ты несправедлива, сестра. Чересчур злопамятна.
— Да, пока на память не жалуюсь. И забыть все твои злодейства — означает предать близких мне людей.
— Стало быть, не веришь в мое покаяние?
— Верю, почему. Ты страшишься геенны огненной и поэтому замаливаешь грехи.
— И не стыдно препираться у смертного одра?
— Я не препираюсь. Просто воздаю тебе должное.
Приподнявшись на локте, старшая воскликнула:
— По какому праву? Или про тебя сказано: «Мне отмщенье, и аз воздам»? Что-то сомневаюсь!
Евпраксия вскочила:
— Уж не притворяешься ли ты умирающей? — и опять под накидкой стиснула ручку шила.