Мысли госпожи прервала Паулина:
— Густав обещал, что меня выпишет в Иерусалим.
— Что? — переспросила Опракса. — Для чего? Когда?
— Ну, когда они завоюют Гроб Господень.
Наконец княжна посмотрела на служанку несколько испуганно:
— Но ведь он не женится!
Ясно, что не женится. Я и не поеду поэтому. Пошалили, и хватит. — На губах у немки появилась многозначительная улыбка.
Русская взглянула на нее с укоризной:
Вот ведь ненасытная! С кем не путалась только на моей памяти! Хуже кошки.
Та захмыкала:
Дело молодое, горячее. И природа требует.
За грехи Бог тебя накажет.
Нет, любовь не грех. Я с Верзилой встречалась по любви.
Ох, не знаю, не знаю. Как в такого влюбиться? Он ведь здоровее медведя. Может придавить ненароком.
— Не-ет, наоборот: ласковый и нежный. А огня мужского — на троих хватит. До сих пор всё во мне гудит, ни жива ни мертва, клянусь!
Евпраксия перекрестилась:
— Господи, спаси и помилуй! Что за речи мы ведем богомерзкие?
Паулина пожала плечами:
— Почему богомерзкие? Самые простые, житейские.
Замок Агмунд в красном свете заходящего солнца, с островерхими башенками, зубчатыми стенами, средь густой зелени листвы на горе, выглядел игрушечным. Ниже, под горой, извивалась река. Было слышно, как вращается с шумом, под напором воды, колесо мельницы. Замок приближался, становился крупнее, незаметно превращаясь из игрушки в громадину, подавлявшую своими размерами. Сердце у княжны билось где-то в горле.
Наконец оказались возле рва. Мост к воротам долго не опускали, недоверчиво спрашивая из сторожевой амбразуры: кто, зачем приехал? Люди от герцога Австрийского разъясняли внятно: прибыла племянница вашей госпожи, бывшая императрица, мы ее сопровождаем от Вены. Полчаса прошли в тягостном безмолвии, в ожидании участи. Слава Богу, механизм заскрипел, цепи побежали по желобкам, поднялась решетка, и повозка с Ксюшей застучала колесами по бревенчатому помосту.
Встретить путников вышел начальник охраны замка — седоватый мужчина с тусклой физиономией. Поклонившись коротко, он проговорил:
— Ваша светлость, милости прошу во дворец. Вас не ожидали, и ее королевское величество не готовы пока к приему. Выйдут чуть попозже. Не взыщите уж.
Евпраксия ответила:
— Как им будет угодно. Мне не к спеху.
Зал для трапез поражал отделкой из красного дерева, гобеленами уникальной работы и массивной резной мебелью. В вазе китайского фарфора благоухала сирень. От горящего камина подошла борзая собака, вытянула узкую длинную морду и опасливо понюхала край одежды Опраксы. Как-то боком заглянула в глаза, чуть пошевелила хвостом — неподъемным от нестриженой шерсти — и вернулась обратно в угол, на персидский ковер. Видимо, она была очень старой.
Ожидание длилось больше часа. Дверь открыли, и возник распорядитель замка, звавшийся сенешалем. Верткий, егозливый, больше походивший на учителя танцев, он склонился в затейливом реверансе и сказал, что ее величество скоро спустятся, сразу, как гарцуны6 накроют на стол. Замелькали слуги, сервируя вечернюю трапезу. Четверть часа спустя камергер объявил:
— Вдовствующая королева Венгрии в изгнании — ее величество Анастасо!
В зале появилась невысокая шестидесятисемилетняя дама в темном. Посмотрев на нее, Ксюша вспомнила виденную в детстве на стене собора Святой Софии в Киеве иконописную группу — Ярослав Мудрый с семейством; дети были отражены маловыразительно, но жена князя — шведка Ингигерда (в православном варианте — Ирина) — врезалась в память хорошо, четко: удлиненное аскетичное лицо с узкими, сжатыми губами. Тетя Настя походила на мать совершенно.
Встав, племянница поклонилась и произнесла по-немецки:
— Здравия желаю, ваше величество.
Да и ты, родимая, не хворай, — отозвалась королева по-русски; голос ее звучал глуховато, будто бы со сна. Слышала, слышала про твои деяния на Неметчине, про разрыв с Генрихом... Стыдно, дорогая! Нешто не могли разъехаться по-простому? Ладно, не бледней. Я покойного братца Всеволода Ярославича, твоего отца, больше всех любила. И его наследницу не обижу.