Выбрать главу
[28]. И этот-то сопутствующий монгольской государственности, сквозящий за ней, звучащий в ней, подобно обертону, дух Чингисхана не мог остаться незамеченным и непременно должен был проникнуть в души русских. По сравнению с крайне примитивными представлениями о государственности, господствовавшими в домонгольской удельно-вечевой Руси, монгольская, чингисхановская государственная идея была идеей большой, и величие её не могло не произвести на русских самого сильного впечатления. Итак, в результате татарского ига в России возникло довольно сложное положение. Параллельно с усвоением техники монгольской государственности должно было произойти усвоение самого духа этой государственности, того идейного замысла, который лежал в её основе. Хотя эта государственность со всеми её идейными основами воспринималась как чужая и притом вражеская, тем не менее величие её идеи, особенно по сравнению с примитивной мелочностью удельно-вечевых понятий о государственности, не могло не произвести сильного впечатления, на которое необходимо было так или иначе реагировать. Люди малодушные просто гнули спины и старались лично пристроиться. Но натуры стойкие не могли с этим примириться; небывало интенсивный религиозный подъем и пробуждение национального самосознания, повышенного чувства национального достоинства не позволяло им склоняться перед чужой государственной мощью, перед чужой государственной идеей, "а в то же время эта государственная идея их неотразимо притягивала и проникала в глубину их сознания. Из этой двойственности мучительно необходимо было найти выход. И найти этот выход удалось благодаря повышенной духовной активности, порожденной религиозным подъемом рассматриваемой эпохи.

Путь к выходу был ясен. Татарская государственная идея была неприемлема, поскольку она была чужой и вражеской. Но это была великая идея, обладающая неотразимой притягательной силой. Следовательно, надо было во что бы то ни стало упразднить её неприемлемость, состоящую в её чуждости и враждебности; другими словами, надо было отделить её от её монгольства, связать её с православием и объявить её своей, русской. Выполняя это задание, русская национальная мысль обратилась к византийским государственным идеям [29] и традициям и в них нашла материал, пригодный для оправославления и обрусения государственности монгольской. Этим задача была разрешена. Потускневшие и выветрившиеся в процессе своего реального воплощения, но всё еще сквозящие за монгольской государственностью, идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой, неузнаваемой форме, получив христианско-византийское обоснование (выделено нами при цитировании). В эти идеи русское сознание вложило всю силу того религиозного горения и национального самоутверждения, которыми отличалась духовная жизнь той эпохи; благодаря этому идея получила небывалую яркость и новизну и в таком виде стала русской. Так совершилось чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную идею православно-русскую [30]. Чудо это настолько необычайно, что многим хочется просто его отрицать. Но тем не менее это чудо есть факт, и предложенное выше психологическое его толкование даёт ему удовлетворительное объяснение. Следует, во всяком случае, иметь в виду, что с православной Византией Россия была знакома задолго до татарского ига и что во время этого ига величие Византии уже померкло; а между тем византийские государственные идеологи, раньше не имевшие в России никакой особой популярности, заняли центральное место в русском национальном сознании почему-то именно в эпоху татарщины; это ясно доказывает, что причиной прививки этих идеологий в России был вовсе не престиж Византии и что византийские идеологии понадобились только для того, чтобы связать с православием и таким путем сделать своею, русскою, ту монгольскую по своему происхождению государственную идею, с которой Россия столкнулась реально, будучи приобщена к монгольской империи и став одной из её провинций» (раздел IV).

Н.С.Трубецкой, констатирует факты, но не делает вывода о том, что при этом реально византизм, с его изощрённым интриганством и лицемерием, вторгшийся на Русь под видом православного христианства за несколько веков до монголов, поглотил и опустил до уровня лозунговщиныидею единого общечеловеческого, т.е. вселенского государства, власть в котором организуется на нравственно-этических принципах, изощрённо цивилизованного . И это — вопреки тому, что сам же Н.С.Трубецкой писал, что Чингиз-хан руководствовался определёнными нравственными принципами, угасание которых в монгольской властной “элите” привело к тому, что империя чингизидов впала в кризис и разпалась. Но в бытность Чингиз-хана именно эти принципы в лице Чингиз-хана и противостояли практически библейскому проекту порабощения всех.

2. Историческая миссия Чингиз-хана и некоторые вопросы практического гуманизма в истории и в текущей политике

В исторической науке и политической философии издревле сложилась традиция, предписывающая оценивать исторические события безальтернативно соответственно «эталонным оценкам», возводимым в ранг абсолютных истин:

· невежество и дикость как неразвитость культуры — плохо;

· развитость и дальнейшее развитие культуры — хорошо;

· война, начатая дикостью против культуры, — плохо;

· война, начатая культурой против дикости, — не война и не колонизация, а цивилизаторская миссия, поэтому такая война это — если и не хорошо, то не плохо (или это — вынужденная необходимость, которая стоит вне морально-нравственных оценок [31] поскольку подаётся в качестве объективно неизбежной данности);

· мирное существование и продвижение культуры в область господства дикости это — хорошо.

Однако культура как общественный институт, оказывающий решающее воздействие на статистику формирования типов строя психики взрослого населения, — в этом её аспекте не интересна ни исторической науке, ни политической философии. Их более интересуют вопросы быта и политического интриганства в жизни народов прошлого: шмотки, оружие, монеты и отчасти — их исторические хроники.

Но примерно так же мыслили философы и политики «высокоцивилизованных» наций в эпоху Чингиз-хана.

Для них Чингиз-хан был выскочка, монголы были дикарями, и более «высококультурным» соседям представлялось, что в отношении них можно быть высокомерными, можно нарушать подписанные договоры, глумиться над их послами и казнить их по своему усмотрению.

Так вели себя все будущие жертвы политики Чингиз-хана.

Только в ответ на такого рода действия Чингиз-хан начинал войны, которые были мотивированы не захватом добычи и рабов, а именно пресечением высокомерия и лицемерия со стороны соседей. То, что в результате военного разгрома высокомерных и лицемерных правителей государств в руки воителей за идею (а не завоевателей) попадала военная добыча, — это сопутствующее обстоятельство, как и то, что победоносная война, сопровождающаяся захватом трофеев и возможностью вседозволенности в отношении побеждённых (как военнопленных, так и гражданского населения на оккупированной территории) пьяняще-развращающе воздействует на многих победителей.