служил бы. А уж зимою – пансионат совсем.
Кто лыжи к пяткам прицепит? Ни "папа", ни я, ни "зам",
ни прапорщики... Умора! К тому же сдувает в семь
меня и "зама", а "папа" тяжеловат на подъем.
И если в нас – центробежность, в нем центростремленье сильно́.
Засядет запорно в роте... А мы в это время пьем
по избам бразильский кофе, глядим, развалясь, кино
по финской программе, курим. Считается, что один
из нас – в лесопильном цехе, другой проверяет все
подсобные подразделенья... Плети кружева, ватин,
всё-всё заноси, ворсистый товарищ, во всей красе
кружись!.. Через час в казарму заявимся – все в снегу,
осунулись от усердья, проверщиков нет верней!
Домой бы нам, дескать, сбегать, чайку бы попить?.. "Угу...
ага... отдыхайте до завтра... еще посижу..." Видней,
конечно, ему. Посиди! У Кострейчука – запой.
От Нермана "Гольден Старом" за десять шагов разит,
бальзамчиком конспиративным... Хрустальный такой покой,
как будто здесь центр вселенной, над нашей дырой разлит.
НОЧЬЮ-1
У солдат не жизнь – рахат-лукум –
за полночь, когда уйдут начальники:
беготня, возня, шурум-бурум
в спальном помещенье, в умывальнике.
В смрадной хлеборезке – чай и плов
для особо избранного общества
земляков. Тишайший Соколов
начал адвентистские пророчества.
Телевизор финскую шизню
выдает. Лежи себе, попыхивай
папироской... Ай, какие ню!
Чуваки какие и чувихи!
Баночный намазывают сыр,
надувают шар в рекламном ролике...
Хорошо, что ночь вокруг, что мир –
ну, за исключеньем малой толики.
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА
Пышные, но еще упругие, без гнильцы, персидские розы;
и фиолетовые, чуть деформированные ягоды винограда
в тесной, тяжелой грозди; и дремлющие стрекозы
на маслянистых листьях; и мраморная прохлада
анфилады сводчатых залов княжеского дворца в Герате;
и прозрачный проточный пруд под разлитой олифой зноя;
и ландшафт, измятый как после потных объятий
простыня; и узоры топких ковров; и сквозное
кружево парашютов и вертолетов в тугой лазури;
и резная глазурь минаретов, похожих на шампиньоны
силуэтами; и приторные мелодии, о Радже Капуре
напоминающие; и сверкающие на солнце алюминиевые баллоны
для природного газа; и все столетья, что сзади;
и все годы, что впереди, с бессмертием вместе –
называются "Азия" и – неизвестно ради
чего – замыкаются в гроб из оцинкованной жести.
НОЧЬЮ-2
Перед дембелем что за наряды солдатики шьют:
с эполетами и аксельбантами, боже ты мой!
Ночью в роту зайдешь, а в бытовке – такой вот "махмуд"...
Гватемалою дунет, Гаити лиловым, тюрьмой!
То ли маршал Лон Нол, то ли, скажем, Самора Машел.
И другие, такие же, в золоте, из-за угла
начинают выглядывать... И побелеешь, как мел, –
вот туркмен, и зовут его, чур меня, Хафиззула!..
Крикнешь: "Черт подери! Где дежурный по роте? Отбой!
Марш в кровати!" – Улягутся. Ты – за порог, снова – шить...
Хорошо, что хоть эти приятели между собой
фракционные споры пока не смогли заглушить.
ВЕЧЕРОМ
"Герцеговину Флор" закуришь, жаркий коньяк
в рюмку нальешь. А за слюдой – сугроб
чуть ли уже не до форточки и волосатый мрак,
хрупкий фарфор всех марок и серебро всех проб.
А если в роту пойдешь, тесный надев тулуп,
звонким, как статуэтка, сделаешься, – такой
твердый мороз. И колбы дыханья от мятных губ
падают и хрустят осколками под ногой.
А в телевизоре млечном – аквариум ледяной,
зябкие содроганья, шведско-норвежский бред...
Вот где хмельной Валгаллы голубоглазый зной!
Вдрызг капитан Гордейчик пьян. И управы нет.
А посему в его роте – крики и беготня.
Ловят кого-то. О стенку липкий разбит графин...
То ли на воспитанье им не хватает дня,
то ли совсем загрызло однообразье вин?..
Можно пройтись до озера и поглазеть на насос
сломанный, можно в котельной илистый пар вдохнуть...
И хорошо! Самовольщиков нету в такой мороз.
Рыбкой себя ощущаешь в такую муть.