И вот вдруг оказалось, что корень, центр и истинный смысл утопичности радикально-бунтарской утопии заключается именно в бредовой фантастичности и внутренней противоречивости логических элементов утопии самой по себе, в нищенской бедности ее социально-исторической выдумки, в комическом несоответствии ее принципов и предсказаний с многообразной диалектикой живой жизни. Отныне логическое содержание терминов определения утопии как чего-то ирреального и несбыточного переносится из области ее лжегероического самоутверждения в борьбе с противодействующими ей историческими силами в область ее мнимо совершившегося (по крайней мере, по мнению самих ее сторонников и питомцев) осуществления. В процессе этого осуществления произошло полное смешение и сплетение исторических, социальных и житейских планов. Все, считавшееся вековечным и несокрушимым, рассеялось как дым, чтобы уступить место воплощению некоей горячечной фантазмы, сумевшей создать видимость какого-то нового государственно-политического здания, облеченного в серые цвета нездешней, призрачной скуки и потустороннего ужаса.
Одним из самых поразительных для обывательского воображения фактов, тоже перенесшим в область действительности нечто, раньше принимавшееся за совершенную фантастику, оказалось массовое привлечение еврейской полуинтеллигентной массы к отправлению организационных и распорядительных функций власти. И в процессе осуществления прерогатив этой неожиданно с неба свалившейся власти еврейский озлобленный провинциал, еврейский экстерн-неудачник, явил изумленному миру такие стороны и качества духа, которые решительно расходились со всеми известными прежде чертами его духовного и житейски-бытового облика. Этот воспитанный в суровой школе непрестанного правового ущемления свободолюбец обернулся приверженцем власти, в своей государственно-политической и административной практике нормально пользующейся средствами по своей самодурской крепости и деспотическому произволу ранее неслыханными. Еврейский смирный и безответный тихоня, который ранее, сталкиваясь с окружающей инородной и иноплеменной стихией, рад был как-нибудь уйти от резкого шока в первую попавшуюся лазейку, воды не замутя, никого не трогая, чтобы самого никто не тронул, — оказался в составе, а зачастую и во главе самых отъявленных хулиганских банд. (Автор не может не припомнить здесь своего изумления, граничившего с потрясением, испытанного им в первый раз при виде солдата— еврея в составе комиссарского синклита, на который он, будучи в плену у только что захвативших власть большевиков, был пригнан для бессмысленно-мучительного допроса) Природный фритредер, фанатический противник всякий акцизно-фискальных стеснений экономического оборота проявил себя приверженцем самых неслыханных государственных монополий на работе в составе «заграбительных» отрядов и служебного аппарата всяческих вну— и внешторгов. Поклонник принципов гуманного уголовного законодательства, сидя в составе и президиуме нарсудов, щедро расточает несчастным «правонарушителям» принудительные работы и «высшие меры» за растраты, сокрытие ценностей, саботаж, «экономический шпионаж» и т. п. фантастические преступления. Присяжный пацифист, пуще огня боявшийся военной службы, ее физических тягот и высокого риска здоровьем и жизнью, решительно никакими средствами не брезгавший, чтобы как-нибудь от нее отделаться, не только верно и добросовестно отбывает свой стаж в рядах Р.К.К.А., являя нередко образец ревностного службиста и муштровщика, но и заполняет штабы и ставки, где он ухитряется занимать ответственные посты и командовать крупными военными единицами. По всем политически-бытовым преданиям своим присяжный и вечный критикан и оппозиционер, с одной стороны, проявляет крайнюю степень невнимания и нетерпимости к чужой критике, а с другой — отдадим ему справедливость — обнаруживает, если не истинно творческие способности, то, во всяком случае, потребность и тягу к дельной организационной и не всегда утопически-зловредной работе. Закоренелый интернационалист, ненавистник и отрицатель всяких государственно-политических, экономических и культурно-областных границ и средостений вдруг восчувствовал крайне остро и отчетливо ту огненную черту, за которой развертывается причудливая явь метафизического призрака советской жизни во всем ее отличии от внешнего мира, выходящем за все крайние пределы области возможных сравнений и сооцениваний; и он обернулся фанатически преданным патриотом «советского союза» и его надежным и верным слугой — делом, словом, мыслью и ощущением. Некогда убежденный и безусловный противник смертной казни не только за политические преступления, но и за тягчайшие уголовные деяния, не терпевший, что называется, вида зарезанного цыпленка, — превратившись наружно в человека в коже и с наганом, а в сущности потеряв всякий человеческий образ, смешавшись с толпой других ревнителей и профессионалов «революционного правосудия», выходцев из более молодых и более жестокосердных наций, точно, хладнокровно и деловито, как статистику, ведет кровавые синодики очередных жертв революционного Молоха или стоит в подвале Чеки на «кровавой, но почетной революционной работе». Сызмальства трезвенник и аскет-бессребреник, выкормившийся на селедках и чае с хлебом, нищий экстерн, питомец душной, жалкой и беспомощной бедности, с потребностями убогими и скудными, физически тщедушный и хворый наследственными болезнями столетних гетто — неожиданно обнаруживает таланты в пьяном, развратном и растратном дебоше и в пользовании неожиданно с неба свалившимися Дарами воли и власти, являет не только вполне понятный жадный аппетит давно изголодавшегося, но и неизвестно откуда взявшуюся широту и изобретательность пьяного разгула.