Русское православное религиозно-философское сознание возвело против римского католичества ряд тяжелых обвинений и обличений, высочайшего профетического напряжений и пафоса достигших в легенде о Великом Инквизиторе у Достоевского. Католичество не удержало себя в состоянии бдительной обращенности к пришествию Царствия Божьего, завещанной Христом и Церковью времен первоапостольских и святоотеческих. Оно не выдержало страшного бремени свободы, являемой в любви, благодати и смирении; оно поддалось искушению власти и силы земной, захотев как бы внести некую нетерпеливую поправку в богочеловеческую мистерию крестной смерти Иисуса Христа. Оно потребовало задним числом чуда сошествия с креста страдания властью и могуществом силы земной и возжаждало зримого установления Царствия Божьего земными средствами и понуждениями, еще до окончательного растворения пространства и времени в бесконечности лона Божьего, еще в условиях и формах земного, исторического бывания мира сего. Оно исказило мистический смысл и назначение христианской церкви и прельстилось легкой возможностью обратить ее в сообщество государственно-мирской упорядоченности, вооруженное силой века сего и подчиненное видимой, притязающей на каноническую непогрешимость, единоличной главе во имя осуществления на земле некоей мнимотеократической утопии. Именно в этой первоутопии православная мысль открывает первоисточники современной обезбоженной демократии с ее чисто внешним, формально-юридическим и материалистическим пониманием проблемы человеческой свободы, поставленной христианством впервые во всей ее сущностной полноте и важности. И встает вопрос, не оказалось ли католичество в каких-то неисследимых основаниях своей религиозно-исторической сущности в некоей соблазнительной для обеих сторон близости с иудейством, отринувшим во время оно того Мессию, который не явил чуда сошествия со креста страдания для первого и последнего явления в силе и славе небесных воинств, среди рушащихся столпов мироздания, чтобы творить Страшный Суд над живыми и воскресшими, с тем иудейством, которое непоколебимо держится за свою исконную идею реально явленного в исторической эмпирии чуда спасения и отказывается вместить известие о свершении искупления рода человеческого до окончательного прехождения земной юдоли зла и скорби мира сего?
Нет нужды подчеркивать, что высказанные здесь догадки не притязают на попытку твердо и ясно обозначить основное эсхатологическое содержание православной, католической и иудейской догмы, и нам, конечно, менее всего приличествует хотя бы на минуту становиться в положение судьи в православно-католическом или даже христианско-еврейском споре.
Последний спор, даже для судей достойнейших и компетентнейших, нам, евреям, еще долго, может быть, придет, удерживать от постановки на очередь истории при нынешнем убийственно-несовершенном состоянии дела обоснования и утверждения нашей религиозной догмы и при скудости и подспудности исторического проявления нашей религиозной мысли, давным-давно, в сущности, застывшей на своем послеталмудическом состоянии. Некоторые брожения и волнения XVII-го и особенно XVIII-го рационалистическо-просветительского века внесли в нее скорее смуту и шатания, чем определенность и силу единства и уж, во всяком случае, не вывели ее из изначального совершенно непонятного индифферентизма и невнимания к огромному, воистину для нее судьбоносному явлению христианства как ее величайшей и наиболее роковой встречи в этом мире.
Как бы то ни было, зрелище повального увлечения еврейского передового слоя позитивистско-материалистическими утопиями (увлечения, в огромном большинстве случаев не оправдываемого и не объяснимого из недр самого утопического учения бедственным социальным положением увлеченного, зачастую продолжающего пребывать в составе социальной группы или класса, по материалистической терминологии, угнетательского и эксплуататорского) — должно непрестанно наводить и понуждать к постижению и осмыслению его в категориях религиозно-мистических и метаисторических. Легко, конечно, не выходя из области чисто утилитарной и атомистико-рационалистической, объяснять эти явления столь непосредственно-понятным и общераспространенным феноменом состязательного бега толп, алчущих власти и благ, за триумфальной колесницей повсеместно как будто торжествующей социалистической утопии: так недальновидные, поверхностно-плоские и ущербленные вульгарным атомизмом наблюдатели и историки великого российского революционного катаклизма 1917 г. вполне довольствуются, скажем, наличием шкурного страха перед войной у каждого отдельного солдата для объяснений факта стихийного, самотекового разложения нашего фронта или наличием аграрных вожделений и опасений, связанных с только что приобретенной крестьянством помещичьей землей — для объяснения стихийной неприязни к белому движению в низовой крестьянской массе.