Культурные и общественные интересы этих кругов обслуживает особая печать (конечно, на английском языке оксфордской чистоты), проводящая начала социально-политической благонамеренности и патриотизма и, в более или менее умеренных формах, известную дозу хвастливого возвеличения иудаизма, главным образом в форме перечисления еврейских достижений и рекордов на разных поприщах культурной деятельности, т. е. в форме количественных определений, наиболее доступных американскому восприятию. Тут же, в благопристойных и литературно-изысканных формах, попытки религиозно-догматической самозащиты, наивность и беспомощность которых еще раз напоминает о жалкой скудости религиозной мысли в современном еврействе; у этих незадачливых апологетов образ иудаизма по привычке драпируется в убогую мантию рационалистического скептицизма, из-под складок которой невзначай и некстати высовывает свой знакомый лик банальнейшее безбожие. Именно из колчана воинствующего атеизма извлекаются злейшие и ядовитейшие стрелы для вящего уязвления христианских противников — зачастую в весьма нетолерантной и неджентльменской форме.
За последние годы наблюдается тревожный феномен протестантизации иудаизма, уподобления его одной из бесчисленных сект, столь своеобразно окрашивающих картину американской духовно-религиозной жизни крикливой пестротой эксцентричного провинциализма. Мистико-догматическая сущность и глубокий метаисторизм иудейства подменяется нравоучительным пустословием и ханжеской мертвечиной. Даже и во внешнем облике, и в душевном стиле «реформированного» еврейского духовенства начинают проглядывать небывалые и отвратные черты. Вместо истовой скромности и ясной тишины наших старых «равви» — знака сосредоточенности внутреннего слуха на голосе высого призвания — плебейская говорливость модных проповедников и корыстное внимание к малым и темным делам биржевых и политических торжищ. На ординарных, бритых физиономиях реформатских раввинов — ненужный и дерзкий вызов тысячелетней традиции народов азийского круга культур, тупое нечувствие литургического и эстетического смысла староотеческих канонов, возвеличивающих благообразие брадатого лика.
В стране, вознесшей экономию усилий на высоту национального идеала, естественна была эта встреча на линии наименьшего сопротивления обездушенного и урбанизованного иудаизма биржевых дельцов с запоздалой и нетворческой рецепцией ветхозаветных начал у протестантства в его наименее соборной и вселенской формации. Но метаисторические пути разрешения иудео-христианской трагедии пролегают в героическом направлении наибольшего сопротивления, и потому протестантские уклоны в иудаизме таят в себе, может быть, не меньшие опасности, чем проникновение его социально-утопическими и авторитарными началами европейско-католического происхождения. При всей количественной незначительности и творческой ничтожности этих уклонов, они зато с большой ясностью выказывают типические симптомы утопической одержимости — корыстные соблазны могущества и власти и прельщение кажущейся легкостью осуществлений.
Указанные выше формы утопического засилья в американско-еврейской жизни развиваются в среде материально благополучествующей, держащейся или тянущейся к некоторой высоте культурных притязаний. Но, конечно, наряду со всем этим в безликих стотысячных массах, куда стекается вся муть первобытной классовой зависти, вся горечь разочарования неудачников и неприспособленных в осуществимости принесенных из-за океана мечтаний о легкой и богатой жизни, утопическая одержимость облекается в более Доступные и элементарные формы. Коммунистические и анархические учения пышным цветом распустились в урбанизованном, опролетарившемся еврействе. В сущности, почти все наличные кадры американского коммунизма состоят из выходцев из нью-йоркских гетто. В коммунистической пропаганде находят себе выход мстительные инстинкты ущемленного самолюбия еврейской полуинтеллигентщины; в ее неспокойных водах находят убежище и разрешение все личные драмы разбитых счастий, преждевременно увяданий и непризнанных притязаний. Потертые еврейские юноши из рабочих кварталов и всюду снующие девицы не первой молодости с фанатическим рвением штурмуют твердыни капитализма в многочисленных забастовках и демонстрациях, стоически вынося удары дубинок атлетических полисменов. Пусть, на взгляд классового врага, эти твердыни неприступны, ресурсы правительства неисчислимы, шансы на успех для небольшой кучки восточных евреев и «сознательных» негров и китайцев ничтожны. В минуту слабости закрадывается мысль, что только чудо, утопическое чудо творимой безбожной легенды, может сокрушить главу капиталистического змия. Но чудеса сделались возможными в наше безумное время: не в наши ли дни оно явлено было миру в далекой, таинственной и могущественной стране? Были полуистертые в памяти имена городов и местечек среди безграничных степей — места первых детских игр с забытыми товарищами, куда еще возвращались только старческие воспоминания отцов и матерей. И вдруг эти имена заиграли яркими огнями в газетных реляциях о гигантской гражданской войне, о небывалой победе, одержанной в стране их детских снов такими же, как они сами, рабочими и невиданными, суровыми, добрыми и страшными крестьянами над вековыми угнетателями, хозяевами и капиталистами. И создалась, и с тех пор все крепнет и ширится небывалая легенда о невозможном, разгораются огни небывалого патриотического рецидива в старых не по возрасту еврейских глазах.