Николай Пропирный
ЕВРЕИ И ПРОЧИЕ
Роман с газетой
Классе, наверное, в седьмом мы писали в школе сочинение на тему «Кем быть?», и я вполне честно написал, что хочу стать журналистом. Ну, там, конечно, про памятные «лейку и блокнот», про непременную БАМ и прочие горячие точки тоже… Немного повзрослев, я понял, что журналистика в нашей солнечной стране — это не только потертая кожаная куртка, очки с перекладинкой, трубка с «Золотым руном» и путешествия по интересным местам. Хотя, конечно, и они тоже могут быть, но в качестве приложения. По большей же части это командировки по тревожному письму и кромешному бездорожью в какой-нибудь передовой колхоз «Памяти позора убийц 26 бакинских комиссаров», восхищенные рассказы о плавках-страдах, описания разных по темам, но одинаковых по форме и содержанию собраний-митингов-заседаний, и вообще, если уж говорить о форме, — передача чуждыми словами чужих и чуждых мыслей. Короче говоря, к окончанию школы становиться журналистом в заданных советским строем условиях мне как-то не захотелось, и я решил, не выходя за рамки любимых мною русского языка и литературы, поступать на филфак педагогического.
Рос я в семье далекой от еврейства. С антисемитизмом не сталкивался ни в школе, где и половина учителей и, как выяснилось гораздо позже, половина моих одноклассников имели хоть какое-то отношение к богоизбранному народу, ни во дворе нашего большого дома в центре Москвы. Так что очевидных поводов влезать в еврейскую жизнь — ни положительных, ни отрицательных — у меня не было.
Хотя, не слишком привычные уху дедовские имя-отчество «Шмерель Азраилевич» вызывали мое детское любопытство. И в моей коллекции марок были экземпляры, которые родители советовали не слишком афишировать, — эти марки с необычными буквами отпаривались с конвертов писем, приходивших от Миши Бронштейна, бывшего свидетелем на родительской свадьбе и впоследствии уехавшего в Израиль.
Я знал о том, что мои прадед и прабабка были убиты во время войны, знал и принимал это как данность — не было вокруг семьи, где бы кто-то не погиб в те жестокие годы. И только ближе к окончанию школы узнал от старших, что убили стариков не за то, что их сыновья воевали против гитлеровцев, не за то, что они были связаны с партизанами, а просто потому, что они были евреями. А евреев фашисты истребляли поголовно. Вот тут и появился интерес: что же это за народ такой? За что его так?.. Тогда припомнилось и странное мимолетное ощущение, с которым неизменно спотыкался на полмига при чтении, сталкиваясь в тексте со словом «еврей». И упоминания в разговорах дворовых старушек: «Ну Гриша же! Тот, еврей, из второго подъезда…» Совершенно беззлобно, но других-то по национальности не упоминали — ни сантехника-татарина Толю, ни жэковского техника-армянку Тоню… А еще мне очень нравились записанные на магнитофонную пленку песни в исполнении сестер Берри.
Уже осенью первого курса мои новые товарищи по учебе затащили меня на Горку — к Московской хоральной синагоге на улице Архипова. Был праздник Симхастойра. Народу — видимо-невидимо. Толпа, как на майской демонстрации, только все явно пришли по своей воле и радуются жизни, празднику и окружающим совершенно искренне. Песни, пляски, смех, требования милиционеров разойтись, на которые никто не обращает внимания. Словом, праздник. Самый настоящий. И вскоре я уже стал ходить на Горку каждый еврейский праздник, и уже вскоре сам пел там под гитару… Так начиналось мое несколько неожиданное для меня самого вхождение в еврейскую жизнь. А несколько позже, еще более неожиданно, реализовалось и мое школьное сочинение — я попал в журналистику…
Часть I
Из подвала в коммуналку
В начале
В начале было слово. И слово это было рифмованное и положенное на незатейливый мотив. И было оно записано на магнитофонную пленку и размножено на нескольких аудиокассетах. Короче, я писал песенки. В том числе и на всякие еврейские темы. И пел их под гитару друзьям. И мои институтские приятели записали эти песенки. И мать одной из приятельниц их услышала в записи. И было это осенью 1990-го.
Как раз тогда Эсфири Борисовне Штейн — учителю географии со стажем — по знакомству предложили стать завучем организуемой при Московской хоральной синагоге воскресной школы. Будучи дамой одновременно и решительной, и несколько легкомысленной, она, хотя и не имела ни малейшего представления обо всех этих, по ее словам, «еврейских штучках», охотно согласилась. И взялась за организацию.
По должности ей пришлось подыскивать в эту школу учителей. В том числе и по еврейской истории. А где их брать, она, понятно, не знала. Но тут, на удачу, дочь — аккурат в минуту тяжких материнских раздумий — поставила кассету с моей записью. Эсфирь услышала как раз одну из еврейских песенок и, поскольку, как уже было сказано, не имела понятия об этих «еврейских штучках», обрадовалась, что нашла человека, понимающего в еврейской истории. А когда она выяснила, что я еще и учусь в педагогическом, судьба моя была определена. Эсфирь Борисовна, повторю, была дамой решительной.