Там нам приходилось по разным поводам общаться с двумя равноправными заместителями директора. Один был еврей, второй русский.
Первый — крупный, краснолицый, похожий на бегемота, всякий раз, видя кого-то из сотрудников нашей газеты, краснел еще больше и с недовольным пыхтением удирал в свой кабинет. Если же нужда заставляла нас все-таки обратиться к нему, замдиректора Тыквер вне зависимости от предмета беседы начинал махать руками и гневно хрипел:
— Вы опять, да?! Опять?! Мало мне из-за вас?! Мало?! Не-е-на-адо! И так уже! По горлышко. По самое. Почему я должен?..
Не желая быть свидетелями апоплексического удара, мы спешили удалиться. Кстати, удар его потом все-таки хватил. И вовсе не из-за нас.
Второй — невысокий, усатый, со следами монгольского ига на хитроватом лице, относился к нам совершенно иначе. Встречая в коридоре, неизменно жал руку, делился впечатлениями от честно прочитанного предыдущего номера и искренне интересовался, что будет в следующем.
— В-вы, с-смотрите, — чуть заикаясь, говорил замдиректора Ромашкин, — е-если к-какие п-проблемы, с-сразу к-ко мне. Р-решим.
И — обязательно решал.
Позже я слышал истории многих коллег из еврейских организаций, как чиновники и начальники — евреи в разнообразных ситуациях не только не пытались им помочь, но напротив, ужасно боялись оказаться заподозренными в покровительственном или даже просто сочувственном отношении к соплеменникам. А вот русские начальники-чиновники был готовы вникнуть в проблему и оказать посильное содействие. В худшем случае относились так же хамски, как и ко всем прочим. То есть, не выделяли…
Не стану с этим ни соглашаться, ни спорить. Поскольку всякое в жизни встречалось. В тех же «Новостях» — с одной стороны, замдиректора Тыквер. А с другой — начальник отдела рассылки Шагал. Бледный ироничный человек в больших очках, много раз помогавший нам и советом, и делом… Может, и вправду все зависит от конкретного индивида? Будь он даже еврей…
Вот взять хотя бы наше общение с еще одним евреем из «Новостей». Цехом, где печаталась «Еврейская жизнь», заведовал неопрятный жизнерадостный тип с говорящей и постоянно подтверждаемой фамилией Косострок.
Это о таких, как он, отцовский кузен из Одессы Гарик Бритавский говорил: «Если уж а ид а шикер, он любому Ваньке-пьяньке сто очков вперед даст». О таких, как он, другой одессит — мой однокурсник Витя Музыкант — говорил, кладя телефонную трубку после разговора с любящим тестем: «Еврей-мудак страшней, чем полк фашистов»…
Семен Абрамович Косострок, или просто Абрамыч, как звали его рабочие, скособоченной походкой передвигался по цеху, хихикая и подмигивая из-под очков то окружающим, то самому себе. Приходившим в цех представителям изданий он, внезапно наскочив откуда-то сбоку, задавал загадочные вопросы, вроде: «Ну, как, срастется? А, срастется?.. Или не срастется?» или «Вы ж понимаете, что такого быть не может? А, понимаете?.. Или не понимаете?», и столь же стремительно исчезал, не дожидаясь ответа.
Джамильку он выделял из общего ряда досужливых клиентов. Когда она являлась подписывать номер в печать, Абрамыч, подкатившись, всякий раз пихал ее локтем в бок и интимно спрашивал: «Дети-то есть? А? Не нарожала еще?» И, получая стереотипный ответ, что нет, с прошлой недели еще не успела, неизменно обещал, похихикивая: «Как родишь, приводи ко мне. Я их людьми сделаю!»
Коллектив сделанных им людьми любил и уважал своего вожака-создателя. Что неудивительно: Семен Абрамыч был страшно близок к народу. И народ ценил это.
Печаталась наша газета на немецких станках с программным управлением, купленных, как тогда говорилось, на валюту. Пульты управления были — думаю, что с первого же дня — накрыты листами оргалита, на которых ближе к вечеру или прямо с утра, если имелся достойный повод и поблизости не наблюдалось вышестоящего начальства, расставлялись граненые стаканы и раскладывалась собранная заботливыми спутницами жизни закуска (вообще-то предназначенная для завтраков-обедов, но использовавшаяся для дела). Следы этого непрекращающегося пиршества давно слились в густой прихотливый узор. Тонкая же приводка станков вместо дурацких кнопочек пульта производилась с помощью тяжелого разводного ключа, каковой Абрамыч торжественно, словно вручая награду, доверял то одному, то другому из подручных. Таким образом, качество печати на валютных станках было приведено к общекомбинатскому стандарту, который определяли машины, установленные этажом ниже вскорости после переезда советского правительства из Петербурга в Москву.