Как-то Нисанов втащил за собой небритого синильного старца в здоровенной барашковой ушанке. Старик закатывал блеклые глаза, негромко скулил и шкрябал подгибающимися ногами. Но Песах железной рукой держал его за ватное плечо древнего синего пальто.
— Это наш великый рАвин! — возгласил он вместо приветствия, показывая угасающего на глазах старца секретариату. — Ихдэ руковосств?
Кто-то из руководства вышел на шум в приемную и был немедленно осчастливлен знакомством с великим рАвином.
— И эт великый человек! — в свою очередь представил Песах старику кагального начальника. — Руковосств! Жми ему руку, отэц! Потом всем там расскажешь, с какой человек обчался! Жми!
— Песах, тебе что, собственно, от меня надо? — отмахиваясь от болтающегося в длинной руке Нисанова доходяги и отступая назад в кабинет, блеяло руководство.
— Эта ж наш великый рАвин! Религьозный лыдер! Культуррны светощщ! Жми! — вопил Песах, наступая на руководство. И вдруг, словно опомнившись, замер, развернулся на сто восемьдесят градусов, увлекая за собой скользящего на ватных ногах светоча, и ринулся к двери. — От мэзузэ, отэц! От! Цалуй!
Песах несколько раз ткнул окончательно сникшего лыдера вялыми губами в дверной косяк, демонстрируя руководству и всем прочим его истовую религиозность, и вновь двинулся на приступ начальственного кабинета…
В свои присутственные дни я много общался и по службе, и по жизни с Яшей Бронштейном, возглавившим реанимированный в очередной раз информационный проект «Кагала». Теперь это был еженедельный боевой листок под названием «Ха-йом йом». Благодаря Яшиным усилиям, проект двигался довольно успешно, но тут Бронштейну предложили пост главного редактора новой цветной рекламно-деловой газеты, и он позвал меня своим заместителем. Деньги, прилагавшиеся к должности, вдвое превышали совокупно зарабатываемое мной в газете и «Кагале», да и дело было интересное — придумать и начать с нуля издание при почти неограниченных стартовых средствах. И я согласился. И ушел из «ЕЖа», а заодно, как мне казалось, и из еврейской жизни вообще. Но было это несколько позже.
Таня без штанов
На какое-то время секретарем редакции «ЕЖа» сделалась девочка Таня, страдавшая от неутоленного и неразделенного раввинами еврейства и столь же сильно неразделенного и неутоленного полового чувства к своему бывшему соученику Толику. Сей жесткосердый по понятным только ему и всем остальным, кроме Тани, объективным причинам категорически не желал уплотнять их общение.
Черствые раввины искренне не понимали, чего эта взбалмошная квартеронка по отцу забыла (или нашла?) в иудаизме и не допускали злосчастную экс-студентку Высшей еврейской школы к гиюру. Подлец Толик не допускал ее к своему еврейскому телу. Жизнь была беспросветна, Таня страдала. Ей хотелось рассказывать о своих раскрывшихся чувствах к еврейству и в качестве естественного продолжения — к сукину сыну Толику окружающим, и окружающие — то есть, мы — с готовностью выслушивали ее. А потом начинали издеваться.
Свинство, конечно. Но по-другому — никак. Есть такие несчастные существа в природе, проходя мимо которых даже святой не удержится от пинка. Типа того слоненка у Киплинга.
Только у Тани хобот уже был от рождения…
Ну, вот, я же говорю… Да, нет, на самом деле вполне была симпатичная девчонка. Если бы не плаксиво-мечтательное выражение лица. Ага. И не хобот… Ну, видите, вот опять…
Таня и без Толика с гиюром вызывала непреодолимое желание, мягко скажем, подшутить над ней, а уж с ее вечными плачами… И главное — всякий раз обжигалась, и каждый день снова и снова запевала на нашей вавилонской речке свою заунывную песнь.
Через какое-то время, правда, у нее появилась защитница — наш новый приходящий бухгалтер Галина Дормидонтовна. У этой громкой и внешне решительной сорокалетней дамы в больших очках была своя душещипательная история. Еврейства ей вполне хватало по маме, любви тоже — по мужу Мишке и прочим. Но в душе ее постоянно бушевала гроза, поскольку она постоянно же изменяла «Мишке, дураку бедному» со своим бывшим однокурсником «и еще там с одним лыжником» и испытывала в связи с этим муки совести. Возможность не изменять, понятно, не рассматривалась.
Поработав у нас некоторое время, Галина Дормидонтовна взяла Таньку под покровительство. Возможно, потому, что она была постоянно занята своими мыслями и чувствами и, слушая, не слышала Танькиного нытья. Или потому, что Татьяна выслушивала ее собственные страстные истории, не отговариваясь, как все прочие, необходимостью немедленно бежать на почту. А может, потому, что все-таки тоже была натурой чувственной и в глубинах романтичной.