— Ваше высокопреосвященство, у меня мама — полячка… — ответил ошарашенный будущий священник.
Владыка печально посмотрел на него:
— Вот. И мама полячка… Это же еще хуже…
В те дни, когда происходила эта самая конференция, много шума наделала статья одного из православных архипастырей, вышедшая в оголтело-красном печатном издании. Текст, представлявший собой не слишком внятный политический манифест, был откровенно антиеврейским.
Оказалось, что отец Виктор встречался с новоявленным православным политиком еще в бытность того простым епископом. Будущий публицист нередко приезжал погостить к приятелю — пастырю соседней епархии, где Ювельс служил архивариусом. Как-то они вместе поехали в лес, там отец Виктор со своим епископом отправился играть в городки, а гость — страстный рыбак — с водителем рыбачить.
Сыграв три партии, городошники подошли к речке, а гость чуть не плачет: «Что же это такое?! Нет в мире справедливости! Вон этот шофер Богу, наверняка, не молится, а у него клюнуло шесть раз. У меня же только четыре…» Местный епископ наклонился к шоферу и что-то пошептал ему на ухо. Тот насадил червяка на крючок, закинул, все вроде бы по-прежнему, но клевать у него почему-то перестало.
Сыграв еще две партии, епископ с архивариусом вновь вернулись к реке. Гость ликовал: «А свет-то Божий хорош! Все устроено очень даже справедливо! У него как было, так и осталось шесть рыбок, а у меня целых восемь!»
«Так вот, я думаю, что он просто взялся не за свое дело, — закончил свой рассказ отец Виктор. — Один соименный ему митрополит прежних времен говаривал: “В мои дни келейник только и знал дела, что горшки за архиереем выносить, а сегодня келейники полезли в большую политику”. В свое время наш с вами писатель был хорошим келейником и был на месте, рыбачил — и тоже был на месте… А тут, наверное, ему показалось, что у кого-то из евреев на пару рыбок больше…»
Дедушка в деле
Каждое появление Дедушки в редакции становилось настоящим праздником для личного состава. В том смысле, что он творил истории, которые затем восхищенно рассказывались и пересказывались годами. Таким образом, праздник был всегда с нами. Во всяком случае, по будням.
Звонок. Татьяна берет трубку, алекает и, не окончив приветствия, зависает с отвисшей челюстью. Затем собирается.
— Я… я… я…
Снова замолкает. Трубка продолжает что-то журчать.
— Но… но…но… я не понимаю… извините…
Трубка начинает вибрировать. Танька краснеет и начинает подозрительно сопеть. Дедушка заинтересованно смотрит на секретаршу, затем подходит и нажимает кнопку громкой связи привезенного из Америки аппарата.
— …зие! Ви! Ви — сотрудница иврэйского изданнья! — дребезжит разгневанный старческий голос. — И ви! Ви не знаете наш иврэйский язик! Какой стид! Как ви можэте работать в иврэйском издании? Ви! Ви — гойке, да?! Только гойке может работать в иврэйском издании не знать иврэйский язик. Куда смотрит ваще началство?
«Началство» забирает у уязвленной в самое больное и готовой разреветься Татьяны трубку и строго произносит:
— Здравствуйте. С вами говорит учредитель газеты. Что вам угодно?
— А-а! — обрадовано квакает телефон, и из динамика изливается период на идише.
— Прошу меня простить, — все так же строго и церемонно говорит шеф, — но я не говорю на идише. Так что вам угодно?
— А-а! — еще более задорно квакает телефон. — Как ви! Ви-и! Учрэдитель иврэйской газеты смеете не знать наш язык?!!
И тут шеф превращается в огнедышащего дракона.
— А как вы смеете говорить со мной! С учредителем первой свободной еврейской газеты!! На языке гетто?!!
На другом конце провода ошеломленное молчание.
— Всего вам доброго, — нежно говорит шеф и вешает трубку.
Вообще, наши читатели были в массе своей довольно милыми людьми. Многие из них на протяжении лет искренне любили нашу газету и болели за нее. А мы, недостойные, вместо того, чтобы любить их в ответ, время от времени — втихую, разумеется, — глумились над ними. Даже устроили как-то конкурс читательских имен на основе полученных писем. Третье место занял — по совокупности — Мориц Выдро. Второе — читатель по фамилии Шарф. Первое — Натан Мудрак-Дураковский. Впрочем, на самом деле мы, конечно, любили своих читателей. Хотя и не всех. Была среди них одна довольно вредная категория, которую мы определяли как «подписчики».
— Кто звонил?
— Подписчик.
И все сразу понятно. Звонил пожилой нудный и въедливый тип с накопившимися невнятными претензиями. При этом — дурак. Словом, подписчик.
Крайней степенью подписчика был «пенсионер Письман». Эти могли довести до белого каления кого угодно. А случались дни, когда Письманы звонили буквально один за другим.