Шеф всегда был готов помочь ближнему. Уже через несколько дней в нашей редакции красовался свежераспакованный компьютер, а на последней странице газеты появилась фамилия нового главного редактора.
В отличие от своего предшественника Зяма оказался добросовестным редактором и активно включился в производственный процесс. Он привлекал авторов, с удовольствием писал заметки о своих многочисленных знакомых из разнообразных сфер жизни и брал у них пространные интервью. Поначалу шеф радовался, еще некоторое время терпел, но когда после статьи о творческом пути некоей малоизвестной певицы (естественно, родом из провинции, и понятно, волоокой) и заметки со скрытой рекламой ее концерта в отдаленном от цивилизации ДК для публикации была предложена беседа с ней же о современном искусстве, шеф не выдержал.
— Достаточно, Зяма. Я тебя очень прошу. Понимаю, что она тебе симпатична… гм… как исполнительница… но будет уже, ладно?
— Леня, я не понимаю твоего отношения. Она действительно хорошая певица! Бесценный кадр для будущего развития нашей эстрады! Я открыл ее талант и как главный редактор газеты должен всемерно помогать ему раскрыться!
— А я как председатель редакционного совета газеты говорю тебе: больше этой профурсетки на наших страницах не будет!
— Вы не смеете называть ее профурсеткой, Лоэнгрин Матвеевич! Она… она… творческая личность.
— Скажите, пожалуйста! Не смею я! Разумеется, уважаемый Зиновий Борисович, утверждая содержание номера моей газеты, я учту ваше драгоценное мнение. Об этой творческой пр-ра! фур! сет! ке!!!
И так далее. Пока оба не утомились — возраст брал свое. Вопрос о публикации беседы повис в воздухе. Редколлегия вяло продолжалась. Шеф хмуро молчал и в обсуждении практически не участвовал. Зяма же, напротив, пытаясь сгладить ситуацию, разливался соловьем.
— Суки, — вдруг тихо и зло произнес сидевший рядом со мной шеф, глядя в стол. Слышно было только мне.
— Кто именно? — удивленно и тоже тихо спросил я.
— Немцы — суки, — твердо сказал наш учредитель. — Столько приличного народа угробили ни за что… а этого урода оставили…
Как-то раз в редакцию занес статью руководитель Еврейской генеалогической ассоциации Сева Погорелец. Материал о происхождении еврейских фамилий оказался крайне интересным и в каждом задел личные струны. Мы коварно усадили генеалога пить чай, накормили тортом, а потом стали приставать к расслабленному с вопросами об истории-происхождении наших собственных фамилий. Тот с удовольствием отвечал, причем рассказывал и о том, как фамилия образовалась, и о том, откуда она теоретически могла бы происходить. Ваша, мол, была распространена в Бессарабии, хотя и пострадала в результате безграмотности писарей, ваша — явно из Белоруссии, а ваша — популярна в Силезии, хотя только в середине XIX века…
— А моя, так сказать, доисторическая родина где? — спросил наконец и Зяма Сопкин.
Но прежде, чем специалист успел открыть рот, раздался дружный хор радостно воспользовавшихся случаем коллег:
— В Маньчжурии!!!
С тех пор, если Зяма делал что-то, с нашей точки зрения, неподобающее, на зеркале в коридоре немедленно появлялась прокламация с коротким энергичным текстом: «Геть в Маньчжурию!» Шеф ликовал, Зяма только пожимал плечами и горестно вздыхал. Иногда, в ходе все чаще разгоравшихся на редколлегии дискуссий шеф вдруг замолкал, и задумчиво глядя куда-то в сторону, начинал негромко напевать мелодию великого вальса. «М-спит-м-гаолян-пумс-пурурумс-пумс-пумс…» Зяма вздрагивал и вздыхал…
Впрочем, бывали и моменты, когда Зяма ставил окружающих в тупик, затыкал их за пояс и возил рожей по столу.
Как-то мы втроем — Дедушка, Зяма и я — были на вечере в Доме кино. Еще до начала повстречали знакомых, отметили. По окончании, естественно, усугубили. Выйдя на улицу, мы с Дедушкой завели наш привычный хмельной разговор об англо-американской литературе.
— А вот Моэм… — Ха, Моэм!.. А вот Грэм Грин… — Когда Болдуин… — Не будем трогать черных… — Но вы не можете не признать, что в творчестве Фолкнера явно чувствуется влияние классического английского романа… — А ты не забывай, что лучшие произведения Во написаны на американской почве… А Торнтон Уайлдер… Но Пелем Гренвилл Вудхауз… и т.д., и т.п.
Зяма томился, не имея возможности вставить слово. В нашем филологическом разговоре ему, историку-технарю, просто не было места. Вдруг он просветлел и нарочито громко кашлянул. Мы взглянули на него с высот нашей интеллектуальной беседы.
— Ты что-то хочешь сказать, Зяма? — величаво и вместе с тем снисходительно вопросил шеф.