Как говаривал классик, не существует на свете ничего, что не смогло бы послужить еврейской фамилией… Ну, или примерно так. В именах евреи если и менее изобретательны, то ненамного. И иногда ка-ак… Короче, учредителя нашей газеты звали Лоэнгрином Матвеевичем.
Назвали его родители так вовсе не из ненависти к отпрыску, не из странной любви к древнегерманскому эпосу и даже не из чувства юмора. Просто познакомились они на опере Вагнера. Так уж вышло. Ну и решили впоследствии увековечить. Тем более, было это еще до прихода к власти в Германии нацистов и возникшей, как одно из следствий, еврейской идиосинкразии к автору «Кольца нибелунгов». Кстати, одного из будущих главных раввинов России родители в 1937-м вообще назвали Адольфом. И ничего. Получился очень достойный человек и раввин…
Между прочим, сам Лоэнгрин со временем тоже отличился, мстительно назвав дочь Дороти, — как мастер литературного перевода он предпочитал героиню «Волшебника страны Оз» волковской Элли из «Изумрудного города». Понятно, достигнув совершеннолетия, она, к вялому неудовольствию отца, немедленно превратилась в Дарью Леонидовну.
Для близких и прочих знакомых был он, естественно, просто Лёней. Поскольку нам — сотрудникам редакции — приходилось общаться с ним много и плотно, обращение по имени-отчеству исключалось. В силу решительной невозможности. В глаза — с его благосклонного согласия — мы звали нашего учредителя шефом; за глаза — Дедушкой. Не потому, что по возрасту он годился нашим родителям в старшие братья, а потому, что «дедушка старый и ему все равно». Помните такую страшилку?
Дедушка в поле гранату нашел,
Сунул в карман и в школу пошел,
Вынул колечко и бросил в окно:
Дедушка старый, ему все равно…
А теперь — почему.
Ну, например, потому, что он вполне мог явиться на пресс-конференцию в элегантном пиджаке, непринужденно заправленном в брюки… Или вот: приезжает как-то шеф на важное еврейское мероприятие в Одессу. А весна в том году выдалась теплой, а плавок у него не было, а море звало. И он отправился на расположившийся вдоль одной из внешних стен Привоза барахольный рыночек. Дальше посмотрим, как это выглядит со стороны.
К лотку с разложенным тряпьем подходит импозантный пожилой господин в дорогом летнем костюме. Бросает взгляд из-под бифокалов в золотой оправе на купальные принадлежности, затем на продавщицу, удовлетворенно кивает и несколько невнятно спрашивает через губу:
— Ско-ок…сто…й-й?
Торговка, не вдаваясь, с готовностью называет цену. Шеф уже абсолютно внятно и очень громко:
— А лежа?!
Пауза. Дедушка радостно хохочет и величественно удаляется под яростные проклятия обманутой в лучших чувствах лоточницы.
Потом, у другого лотка, он покупает-таки алые парусообразные плавки. Но ни у продавщицы, ни у него не оказывается упаковочного материала. Некоторое время он несет аккуратно свернутые шаровары в руке. Затем поднимает осуждающий взгляд на распалившееся солнце, недовольно поводит бородкой и напяливает плавки на голову в виде небывалого берета. Почувствовав прохладу и удовлетворенно качнув головой, Дедушка следует дальше…
В ходе того же самого одесского мероприятия наш учредитель, утомившись нудными, как он посчитал, обсуждениями, ненадолго вышел из зала заседаний, а затем — вместе с еще одним героем-прогульщиком в чине реформистского раввина — забрался обратно. Через открытое по причине духоты окно. Они размахивали зажженными свечами, вопили что-то отдаленно напоминавшее «Леха Доди» и требовали прекратить прения в связи с приближением Царицы Субботы.
Заседание сорвалось, Дедушка отправился купаться.
Или еще. Из трудовых будней. У нашего коллеги Фимы Ефремова (в какой-то момент сменившего Джамильку на посту ответсека) умер отец. В редакции об этом знали, даже опубликовали в газете соболезнования (это важно!). Покойного кремировали, и через положенное время Фима с близкими отправился на Донское кладбище захоранивать урну. Накануне он предупредил всех, что опоздает на редколлегию, но Дедушка, напомню, старый, и ему все равно.
Когда Фима появился в редакции, шеф встретил его сухо.
— Фим, чего так поздно? Редколлегия, между прочим… Мог вообще не приезжать…
Фима несколько изумлен — он же вчера говорил! Но, в конце концов, и говорил на ходу, и дел у шефа сколько…
— Так ведь… Я ж отца хоронил…
— О, Господи! — шеф горестно всплеснул руками и продолжил с искренним участием: — А что с ним случилось?..
Фима выпучил глаза.
— Так ведь… Умер…
— О, Господи!!! Вот несчастье, а?! Ай-ай-ай!.. Молодец, что вообще пришел. Ну, прими самые искренние…