Интересная вещь: один из национальных комплексов поляков состоит в том, что польская культура, мол, очень уж провинциальна. И интересуется она проблемами, которые никому не нужны, и символика ее непонятна никому за пределами Польши, и истории польской никто в Европе не знает… В этих вздохах поляков много преувеличенного но интересен сам факт этого страха быть неинтересными, непонятными, зафиксироваться только на своих национальных проблемах.
А вот у евреев ничего подобного! Многие из них искренне убеждены, что Шолом-Алейхем — это писатель, «сто лет со дня рождения которого отмечается всем миром в 1959 году» [186, с. 35]. Ой! Ну таки прямо и «всем миром»?! «Если некоторые склонны называть „крупнейшими“ писателями Бабеля, Юшкевича или Шолом-Алейхема, то это еще не значит, что они таковыми и являются» [175, с. 61].
Все это не столько смешно, сколько тоскливо. И напоминает фразу из письма, посланного в свое время Франклином Джорджу Вашингтону: «Весь мир напряженно следит, будете ли вы продавать акции этой фирмы».
Тот же самый «весь мир» чествует Шолом-Алейхема и называет Гроссмана писателем масштаба Достоевского и Толстого. Не забыть позвонить в сумасшедший дом, узнать, делают ли они прививки от мании величия и патологического провинциализма. А то ведь, чего доброго, еще заразишься, разгребаясь со всем этим бредом.
Я согласен с русским коллегой в главной оценке: польско-русские евреи ашкенази дали миру поразительно мало. Поразительно — принимая во внимание, сколько возможностей предоставила им история. Логично.
С точки зрения Марса, верно и второе — что большинство творческих людей еврейского происхождения, во-первых, не считало свою национальность чем-то невероятно важным. А во-вторых, не принимало участия в революционных безобразиях. Правда, какой-то особой приверженности этих евреев ко всему русскому я, старый Марсианин, как-то не наблюдаю. Творческие люди вообще мало носятся с национальными идеями: у них есть более интересные занятия. А к революции образованный еврей вряд ли относился с меньшим отвращением, чем образованный русский.
А есть и другая сторона, о которой не пишет Буровский: активными творцами советской культуры, отрывателями русской головы были русские крестьянские писатели, благословлявшие террор, вякавшие про «белое стадо горилл», оправдывавшие погромы кулацких хуторов и помещичьих имений.
Сергей Есенин, типичный богоотступник, много раз творивший стихотворное осквернение святынь — и исторических, и религиозных, — стал в годы «перестройки» своего рода штандартом, символом «своего», погибшего от «ихних» рук. Но чем отличается Есенин от очень многих еврейских писателей? От Багрицкого, в качестве примера?
Парадокс — нов числе творцов Одесского периода русской культуры надо назвать и Есенина, и Демьяна Бедного. Да! Не забыть еще Джамбула, Улуг-Зода и Назыма Хикмета. Кто лидирует? Евреи. Но тенденция развития — одна, и принимают в ней участие все народы Российской империи. Напомню еще раз, что к 1917 году двое из трех образованных людей Российской империи — евреи.
А если уж про Есенина — чем отличается попытка водрузить Есенина на штандарт от попыток болтать про «всемирное значение» Шолом-Алейхема? Не обсуждаю здесь размер таланта — очень все это спорно, да и многое с Марса непонятно. Но само желание взять кого-то, чье-то имя, и сделать его знаменем для «своих», многократно раздувая значение этого «своего», — здесь-то в чем разница?
Глава 5
Последствия Одесского периода развития русской культуры
Аристократия помойки
Диктует моду на мораль.
Я ничего, но сердцу горько,
И в печени сидит печаль.
Одесский период оставил поразительно малый след в истории российской культуры. То есть в эту четверть века много чего происходило — и в СССР, и в рассеянии, но то, чего хотели, о чем клекотали на трех языках головы еврейского Горыныча, внедрить в российскую культуру не удалось. Или почти не удалось.
Все, что оставил в российской культуре Одесский период, — так это несколько порожденных ею культурных феноменов. О двух таких явлениях уже говорилось: это одесский джаз и абстрактная живопись.
Имеет смысл записать на счет этого периода и удивительную философию русской истории, в которой революция и даже убийство Николая II — месть за убийство Пушкина Николаем I. Не верите?! А вот:
(Как говорит мой знакомый психиатр, «нетривиальная ассоциативная связь».)
Но тут нет уверенности, что явление это специфически еврейское. Но вообще философия истории прямо зависит от политических пристрастий, это не ново.
Народовольцы считали, что Некрасов гораздо более крупный поэт, нежели Пушкин, и охотно создали бы собственную иерархию событий, писателей и связей. Ну, а марксисты создали свою логику русской истории! «Чья власть — того и вера», — говорили в Германии во время Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.). Поистине, чья власть — того и история.
Поэтому, обратив внимание читателя на феномен, я не буду подробно останавливаться на нем.
Но вот что нам вполне определенно «подарил» Одесский период, так это особое направление в литературе, которое я рискнул бы назвать «неаппетитным» или попросту «помойным».
Ну ладно, И. Бабель не любил всего русского. Но вот как он рассказывает о людях, которые ему явно симпатичны и к которым он относится, как к дорогим сородичам: «Пот, розовый, как кровь, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человеческого мяса» [188, с. 147]. «…Насосавшись, как трефные свиньи (контрабандного ямайского рома), еврейские нищие оглушительно начали стучать костылями. Эйхбаум, распустив жилет, сощуренным глазом оглядывал бушующее собрание и любовно икал» [188, с. 150]. «Нездешнее вино разогревало желудки, сладко переламывало ноги, дурманило мозги и вызывало отрыжку, звучную, как призыв боевой трубы» [188, с. 150]. «Новобрачные прожили три месяца в Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота» [188, с. 150]. «Налетчики, сидевшие сомкнутыми рядами, вначале смущались присутствием посторонних, но потом они разошлись. Лева Кацап разбил на голове своей возлюбленной бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов своих восторг достиг тогда, когда, по обычаю старины, гости начали одарять новобрачных. Синагогальные шамесы, вскочив на столы, выпевали под звуки бурлящего туша количество подаренных рублей и серебряных ложек. И тут друзья Короля показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское рыцарство. Небрежным движением руки кидали они на серебряные подносы золотые монеты, перстни, коралловые нити» [188, с. 151].
И в других рассказах — практически во всех — то же самое. Даже в автобиографическом «Пробуждении» дети — это «заморыши с синими раздутыми головами» [189, с. 240].
В рассказе «Отец» подробно описывается, как папа засидевшейся в девках дочери идет искать жениха в публичный дом и там долго сидит в ожидании и слушает соответствующие звуки из-за двери. Наконец он не выдерживает, стучится: «— Человек, — сказал он, — неужели ты смеешься надо мной?» [190, с. 170]. И они с будущим женихом отлично договариваются обо всем.
В рассказе «Конец богадельни» живущие в ней «уродцы» (так в тексте) завели «дубовый гроб с покрывалом и серебряными кистями и давали его напрокат бедным людям» [191, с. 209]. Когда в гробе похоронили видного коммуниста, а новый заведующий кладбищем Бройдин не дал досок на новый гроб, «старики закляли мозг в костях Бройдина и членов союза, свежее семя в утробе их жен и пожелали каждому из них особый вид паралича и язвы» [191, с. 210].