Когда же власть позаботилась о бедолагах, «инвалиды и уродцы» «спали с оттопыренными животами. Они отрыгивали во сне и дрожали от сытости, как забегавшиеся собаки» [191, с. 215].
Даже женщину-врача изображает именно в тот момент, когда она обмывает трупик младенца, и «вода бриллиантовой струей стекала по вдавившейся, пятнистой спинке» [191, с. 215].
Ну, язык Бабеля — это особая тема. Все эти «он думает об выпить хорошую стопку водки», «не имей эту привычку быть нервным на работе», «погиб через глупость», «плачу за покойником, как за родным братом», «мине нарушают праздник», «или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я сделаю конец своей жизни», — по существу, просто демонстрация плохого русского. У Джека Лондона описывается «пиджин-инглиш», упрощенный до идиотизма английский, служивший общению с дикарями на островах Тихого океана. Бабель постоянно сворачивает на своего рода «пиджин-рашен», еврейско-одесский вариант «твоя моя нехолосо понимай».
Казалось бы, можно и избавиться от такого языка по мере приобщения к культуре… Один из друзей нашей семьи, А. Каз (широко известный своими работами по созданию еврейских земледельческих поселений), например, нанимал логопеда, чтобы избавиться от грассирования: считал, что культурный человек вполне может говорить и без акцента. Но И. Бабель, вероятно, не видит такой необходимости.
Получается необычный и вряд ли распространенный эффект: описание чего-то очень дорогого для автора вызывает у читателя в основном рвотный рефлекс. Ощущение такое, как будто от страниц его рассказов даже пахнет плохо: то ли какой-то прогорклой пищей, то ли прелыми тряпками… В общем, пахнет, как из обезьянника или из бичовского притона, где с год или два не мыли и не проветривали.
Сочетать чтение Бабеля с едой или читать его перед тем, как пойти в гости к приличной чистоплотной женщине, я искренне не советую читателю.
Но эта неаппетитная литература находит последователей и в 1970–1980-е годы. Хорошо помню, с каким ажиотажем брали книжки И. Бабеля на книжных толкучках в 1970-е. С какими сладострастными стонами, прижимая к груди томик творений, с каким восторгом! Несомненно, И. Бабель оказал на духовную жизнь советского общества никак не меньшее воздействие, чем К. Симонов, М. Горький, Ю. Герман или М. Булгаков. И несравненно большее, чем его современники, люди с такой же судьбой, — Пильняк, обэриуты, Маяковский…
А по крайней мере два писателя-современника, Мелихов и Войнович, изо всех сил стараются писать в том же духе, что и их учитель. У Мелихова это еще получается плохо, а вот Войнович, особенно в «Москве-2042», достигает великолепных эффектов!
«Он сидел в инвалидном кресле не за столом, а почти посреди кабинета. Из-под кресла выходили… два — желтый и красный — шланга. Старик, сидевший в кресле, представлял собой полную развалину: голова набок, язык вывалился, руки висели, как плети. Из левого уха у него торчал толстый провод с микрофоном в виде рожка. Старик, кажется, спал. Но как только мы вошли, стоявшая рядом с ним медицинская сестра воткнула ему прямо через брюки шприц. Он дернулся, проснулся, хотел выпрямить голову, но она упала на другую сторону» [192, с. 226].
Прошу верить на слово, это еще ничего, у Войновича есть описания и гораздо омерзительнее. На редкость отвратительные описания можно найти во всех литературах мира, но не везде же их упоенно смакуют. Любой человек проходит порой мимо помойки, мало кто никогда не бывал в морге. Но морг Булгакова и морг Бабеля и Войновича — совершенно разные заведения.
Помойная литература, по-видимому, имеет все же своего читателя… как это ни грустно.
Вторым, несколько неожиданным следствием Одесского периода стало представление о том, что всякий незаурядный человек, всякий творец культуры — непременно урод или изгой (или и то, и другое вместе).
Существует ведь два очень разных представления о том, что такое вообще талант. Согласно одному из представлений, талант возникает от силы: человека много, в какой-то области особенно много, и вот он талантлив. Талант — дитя мощи человека. Так думали гиганты эпохи Возрождения, так полагали и гиганты естествознания в России XIX века.
Согласно другой теории, талант — это что-то вроде болезни или болезненного искривления человека. Если он в одном месте талантлив, то в другом едва ли не дебилен, и вообще непременно отягощен всевозможными комплексами и психологическими проблемами. Так думают о талантливых людях очень многие советские и послесоветские люди, и в этом поверье невозможно не проследить зловонных корней, уходящих в Одесский период.
В 1920–1960-е годы расходились большими тиражами книги о Некрасове, Добролюбове, Чернышевском… и с тем же успехом о классиках русской словесности и великанах мировой науки. Сегодня они вряд ли будут переиздаваться, потому что если даже написаны о весьма достойных людях, то написаны крайне плохо и поэтому никому не нужны.
Во всех этих книгах житие главного героя ваялось по примерно одному принципу: одинокий герой, непонятный ни толпе, ни грубому, как толпа, начальству, всю жизнь подвергается насмешкам и поношениям, с невероятной энергией «пробивается» и «борется», окруженный тупостью и косностью.
Книги активно формировали поверье об интеллекте — как отклонении от нормы, интеллектуале — как нарушителе законов природы, о творческой деятельности — как бунте против Мироздания, а о носителе разума — как об одиноком, отвергнутом, противостоящем всему миру человеке.
Это нелепое поверье, разумеется, не имеет ничего общего с действительностью и в старой России встречалось очень редко. Время от времени «теория ущербного умника» всплывает и в других странах, но нигде и никогда не достигает такого распространения, как в Советской России. У нас же это поверье разделяется очень большим числом интеллигентов, независимо от национальной принадлежности. Ведь если «одни интеллигенты разумом пользуются, то другие ему поклоняются».
Но невозможно не увидеть тут и корней типично еврейского представления о своей исключительной даровитости, о тесной взаимосвязи талантливости, образованности и изгойства (при том, что самые яркие и самые известные еврейские интеллектуалы — никак не изгои и даже не жители культурного пограничья. Они или традиционно образованные евреи, или полные ассимилянты).
Еще более забавное следствие — евреи ухитрились заставить нас вечно доигрывать свою проигранную войну с Римской империей. Наверняка читатель слышал рассуждения (хотя бы в школе) о том, как грубый, жестокий Рим завоевал тогдашний мир, и ничего хорошего из этого не получилось. Мол, греки были талантливые и умные, гениальные ваятели и блестящие ученые, а вот римляне — тупые вояки, примитивные администраторы, которые только и умели, что строить дороги да организовывать производство, а вот по части наук и искусств… Эта нехитрая идея пропагандировалась даже на уровне детских книжек. В одной из них (написанной, кстати, родным братом С. Маршака) есть глава «Как большой Рим завоевал маленькую Иудею» [193]. Само название тут о многом говорит; не названа же ни глава, ни книга: «Как Иудея навязала Риму три никому не нужных войны и все их с треском проиграла».
В книжке речь идет о ступенях прогресса — ну и вколачивается, как тупой гвоздь, идея о тупых и злобных римлянах, о Римской империи как регрессе по сравнению с греческими городами-государствами. В том, что Рим завоевал Иудею, вдруг оказывается тоже страшно «реакционный» смысл. А на книжке воспитывались поколения…
В доказательство же главной идеи часто приводится «неопровержимый» аргумент:
— Да вы посмотрите на лица греческих и римских статуй! У греков — интеллект, культура, сразу видно… А лица римских императоров — это же сплошная тупость, самодовольство, грубая спесь… Вы разве сами не видите?!
Скажу откровенно: НЕ ВИЖУ! И даже готов крупно заплатить тому из читателей, кто сможет показать мне хотя бы один римский бюст, хотя бы одну римскую статую с жалкими, тупыми, дегенеративными чертами. Потому что единственные римские изображения этого рода — головы умирающих варваров на фронтонах одного римского здания. Римляне учились у греков и, к чести их будь сказано, сами этого отнюдь не отрицали. Но ученики очень быстро догнали, а кое в чем и превзошли учителей (то же строительство дорог, городов, акведуков, портов, а также и медицина, и сельское хозяйство, и инженерные науки). Представление о примитивности римского искусства и об эллинских недосягаемых образцах — попросту миф (не говоря о той «малости», что классическая «страна искусств» в современном мире — не Греция, а все-таки Италия).