— Была не была, — сказал он, — авось не считаны… Мне лакеи рассказывали — Александр Третий был завзятый курильщик: табак любил, квас да шампанское… А на столе у него, погляди, пятачковые глиняные пепельницы да на штанах — латки…
И вправду, халат, в который меня облачили, был засален, лоснился и много раз чинен.
Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая Второго, его барабаны и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазней. Снимки великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры ее английской королевы, дыша духами и тленом, рассыпались под нашими пальцами…Рожая последних государей, маленькая женщина с лисьей злобой металась в частоколе Преображенских гренадеров, но родильная кровь ее пролилась в неумолимую мстительную гранитную землю.
До рассвета не могли мы оторваться от глухой, гибельной этой летописи. Сигара Абдул-Гамида была докурена. Наутро Калугин повел меня в Чека на Гороховую, 2. Он поговорил с Урицким» [148, с. 223].
Кончается все хорошо: «Не прошло и дня, как все у меня было — одежда, еда, работа и товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране.
Так началась тринадцать лет назад превосходная моя жизнь, полная мысли и веселья» [148, с. 224].
Как оценивать жизнь чекиста — дело, конечно, личное, дело вкуса. Пусть она будет превосходная, и пусть это только безнадежный клерикал может увидеть в конце Бабеля, умершего в лагерях в возрасте 47 лет, перст Божий. И верить, что сейчас эта парочка, Бабель с Калугиным, воет посреди сковороды, бьется в скворчащем чадном масле.
Но вот что сказать об этом описании открытого, наглого мародерства?
Император Николай II и его семья, кстати говоря, тогда были еще живы. Калугин и Бабель копались в имуществе пока еще не убитых людей, перетряхивали детские игрушки и частную переписку ведь не просто императора, но вполне конкретной, вполне определенной семьи.
СЛОВО УЧАСТНИКА СОБЫТИЙ, ИЛИ ОДНА СЕМЕЙНАЯ ИСТОРИЯ
Александр Владимирович Плетнев был сотрудником и помощником моего деда. В 1960-е годы он и его жена, Екатерина Михайловна Плетнева (Римская-Корсакова по отцу), доживали свой век в Киеве, на Бастионной улице. Однажды дядя Саша выпил коньяку больше обычного, а тетя Катя беседовала о чем-то с моей бабушкой и не остановила его вовремя. И дядя Саша рассказал о том, как втроем с такими же, как он, студентами, людьми булгаковского Киева, ушел в 1919 году навстречу Белой армии А. П. Деникина.
— К вечеру прихватили они нас… Степь еще мокрая, по бездорожью не уйдешь, а потом еще в лошадь попали. Пришлось пристрелить — очень она кричала, мучалась. Закат уже… малиновый такой, красивый. Телега перевернулась, мы за ней встали, хорошо, что у всех карабины. Три раза они к нам подходили… Знаешь, тогда я первый раз в людей стрелял; очень это было нехорошо… страшно было и гадко. Они накатятся — мы начнем стрелять, они назад…
— А они стреляли, дядя Саша?
— У них обрезы были, из них толком не прицелишься, да и пьяные были они… А жиды — те из наганов сажали. Стреляли — воздух звенел, а мы даже свиста пули не услышали (тут я сегодняшний невольно вспоминаю «снайперскую» пальбу евреев во время гражданских беспорядков, красочно названных «погромами»). Жиды мужиков натравливают — те вперед. Мы стрелять — они сразу откатятся…
— Так и надо было… в жидов!
— Без тебя, Андрей, сообразили. Как зацепили одного, — сразу все отступать! Темнеет уже, ветер поднялся, они уходят и своего утаскивают, нам издали наганами грозят. А мы подождали и ушли.
Дядя Саша замолкает. За окном грохочет вечерний город, тянет прелой листвой и дождем. Молчание, только в стороне шепчутся бабушка и тетя Катя.
— Вы потом долго шли?
— Всю ночь… Наутро вышли к нашим. Через два дня в эту деревню наведались…
— И что?!
Но дядя Саша только хмыкает, напускает на себя таинственный вид и отправляет в рот последний кусок пирога.
К сведению внимательного читателя: таких семейных историй у меня в запасе не одна, а несколько десятков. А рассказал я ее с одной простенькой целью: чтобы уверить читателя, что в любой интеллигентной семье, не до конца утратившей историческую память, обязательно хранятся истории подобного рода, соединяя историю страны с историей близких тебе людей.
СЛОВО МАРСИАНИНА
Просто поразительно, как много сделали и евреи, и русские, чтобы не понимать друг друга, чтобы отношения между этими народами сложились совершенно катастрофически. Во всем происходящем красной нитью проходит удивительное неумение не только слушать, но и слышать другого.