«Открытая погромная агитация против евреев в Петрограде, Москве и других городах. Об этом говорят в очередях у лавок, на улицах и в трамваях. Народ, озлобленный большевистским режимом, валит все на евреев...».
Заключение Брестского мира с Германией (3 марта 1918 г.) в глазах многих было подтверждением того, что евреи ради сохранения своей власти распродают территорию России. Ведь во главе советской делегации на переговорах стояли Троцкий и его помощник Адольф Иоффе. Сокращение производства в городе привело к массовой безработице, в которой обвиняли рабочие комитеты и евреев. В апреле 1918 г. на многолюдном собрании безработных Петрограда председателю было подано письмо, подписанное некой несуществующей «Партией безработных». В письме указывалось, что «народ уже понял грязные дела жидовского правительства», так что все евреи должны покинуть Петроград в трехдневный срок. Тогда же газеты напечатали анонимное письмо в Управление делами Петроградской коммуны, где власти предупреждались о подготовке «ужасного еврейского погрома».
Атмосфера сгустилась в середине мая, когда по городу стали распространяться листовки за подписью «Каморры народной расправы», в которых евреям под угрозой смерти предлагалось срочно бежать из города, а председателям домовых комитетов предписывалось собрать сведения о большевиках и жидах, проживавших в их домах, «чтобы их всех, в один заранее назначенный день и час, можно было перерезать». Особенно тревожным был день 23 мая, когда во всех синагогах города читалась особая молитва о спасении от погрома. Погромные настроения толпы подогревались доходившими в Петроград сведениями о кровавых расправах с евреями на Украине и в фронтовой полосе, в которых иногда (Глухов, Новгород-Северский) участвовала и Красная армия, и периодически оживавшими надеждами на скорый переход города в руки немцев, англичан, генерала Юденича — в зависимости от того, чьи войска в данный момент находились ближе.
В июне 1918 г. Совет Петроградской еврейской общины принял резолюцию протеста против погромов. Советская власть обвинялась в резолюции в том, что она не принимает решительных мер по борьбе с погромами и одновременно препятствует беззащитному еврейскому населению организовывать самооборону.
В действительности власти делали немало (разумеется, в рамках своей идеологической доктрины) для предотвращения антиеврейских акций, которые они справедливо связывали с антибольшевистской борьбой. 21 апреля в цирке «Модерн» власти провели митинг протеста против еврейских погромов на Украине и армянской резни на Кавказе. Выступивший на митинге Зиновьев пригрозил, что Петросовет будет силой подавлять погромы. В своей речи он отметил, что Маркс был евреем, и выразил уверенность, что «наш товарищ Троцкий будет гораздо дороже русскому рабочему, чем русаки Корнилов и Романов». Характерно, что себя самого Зиновьев отнес к русскому, а не к еврейскому народу, заявив о евреях, что «у них есть свой Ротшильд, который чета нашему Путилову». 9 мая Петроградский Совет призвал рабочих бороться с погромной агитацией, «которая ведется темными элементами против ни в чем не повинной еврейской бедноты» и пообещал принять меры к подавлению погромных выступлений. Совнарком Петроградской коммуны постановил образовать комиссию по борьбе с погромами и беспорядками в Петрограде и в его окрестностях. Комиссия, признав, что «погромное настроение растет неимоверно», образовала лекторскую группу для ведения культурно-просветительной работы среди рабочих и в Красной армии. Книгоиздательство Петросовета решило издать серию пропагандистских брошюр против погромов. Зиновьев сам взялся отбирать лучшие рукописи. Известие о расстреле царской семьи 17 июля в Екатеринбурге, видимо, настолько накалило антисемитскую атмосферу, что 27 июля Совнарком РСФСР вынужден был опубликовать декрет, объявивший погромную агитацию вне закона.
Несмотря на очевидную отдаленность большевистских лидеров еврейского происхождения от еврейства вообще и от петроградской общины в частности, большинство евреев в городе прекрасно понимали, что в случае падения советской власти отвечать придется им всем. Эти тревожные мысли общественные деятели поверяли своим письмам и дневникам. Дубнов, подводя итоги 1917 г., с горечью отмечал: