ками шаря,
Не веря собственным глазам, —
Их матерей в костре пожара,
Товарищи, я видел сам!
Тяжелый сон?
Ну нет, едва ли
Приснятся нам такие сны!…
Пилотки сняв, потрясены,
Безмолвно мы вокруг стояли.
Стояли мы, застыв на месте…
И как взлетали к небесам
Слова о беспощадной мести,
Товарищи, я
1942 г.
Всеволод Багрицкий
(1922–1942)
Одесса, город мой!
Я помню,
Мы вставали на рассвете:
Холодный ветер
Был солоноват и горек,
Как на ладони,
Ясное лежало море,
Шаландами
Начало дня отметив,
А под большими
Черными камнями,
Под мягкой маслянистою травой
Бычки крутили львиной головой
И шевелили узкими хвостами.
Был пароход приклеен к горизонту,
Сверкало солнце, млея и рябя,
Пустынных берегов был неразборчив контур…
Одесса, город мой! Мы не сдадим тебя!
Пусть рушатся дома, хрипя в огне пожарищ,
Пусть смерть бредет по улицам твоим,
Пусть жжет глаза горячий черный дым,
Пусть пахнет хлеб теплом пороховым,
Одесса, город мой,
Мой спутник и товарищ,
Одесса, город мой,
Тебя мы не сдадим.
1941 г.
Ожидание
Мы двое суток лежали в снегу.
Никто не сказал: «Замерз, не могу».
Видели мы — и вскипала кровь —
Немцы сидели у жарких костров.
Но, побеждая, надо уметь
Ждать, негодуя, ждать и терпеть.
По черным деревьям всходил рассвет,
По черным деревьям спускалась мгла
Но тихо лежи, раз приказа нет,
Минута боя еще не пришла.
Слушали (таял снег в кулаке)
Чужие слова на чужом языке.
Я знаю, что каждый в эти часы
Вспомнил все песни, которые знал,
Вспомнил о сыне, коль дома сын,
Звезды февральские пересчитал.
Ракета всплывает и сумрак рвет.
Теперь не жди, товарищ!
Вперед! Мы окружили их блиндажи,
Мы половину взяли живьем…
А ты, ефрейтор, куда бежишь?!
Пуля догонит сердце твое.
Кончился бой.
Теперь отдохнуть,
Ответить на письма…
И снова в путь!
1942 г.
Елена Ширман
(1908–1942)
Путь сквозь сосны
Я думать о тебе люблю,
Когда роса на листьях рдеет,
Закат сквозь сосны холодеет
И невесомый, как идея,
Туман над речкою седеет.
Я думать о тебе люблю,
Когда пьяней, чем запах винный,
То вдруг отрывистый, то длинный,
И сладострастный, и невинный,
Раздастся посвист соловьиный.
Я думать о тебе люблю.
Ручей, ропща, во мрак струится.
И мост. И ночь. И голос птицы.
И я иду. И путь мой мнится
Письмом на двадцати страницах.
Я думать о тебе люблю.
Май 1939 г. Переделкино
Письмо девушки-донора
Прости, не знаю, как тебя зовут,
Мой друг далекий, раненый боец.
Пишу тебе от множества сердец,
Что в лад с тобою бьются и живут.
Ты видишь?
Вся огромная страна
Склонилась, как заботливая мать,
Чтобы тебя от смерти отстоять,
Ни днем, ни ночью не уснет она.
Ты слышишь?
Весь бесчисленный народ
Единой грудью за тебя встает,
Чтоб сделать наши нивы и луга
Могилой для проклятого врага…
Мой друг далекий, ты меня прости,
Коль нужных слов я не смогла найти, —
Ты кровь пролил за Родину в бою…
Мой кровный брат,
Прими же кровь мою!
1941 г.
Захар Городисский(1922–1943)
Если мне смерть повстречается близко
И уложит с собою спать,
Ты скажешь друзьям,
Что захар Городисский
В бою не привык отступать.
Что он, нахлебавшись смертельного ветра,
Упал не назад, а вперед,
Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра
Вошли в завоеванный счет.
1943 г.
Михаил Кульчицкий (1919–1943)
Война ж совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа,
Когда — черна от пота — вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
1942 г.
Иосиф Ливертовский (1918–1943)
Папиросы
Я сижу с извечной папиросой,
Над бумагой голову склоня,
А отец вздохнет, посмотрит косо —
Мой отец боится за меня.
Седенький и невысокий ростом,
Он ко мне любовью был таков,
Что убрал бы, спрятал папиросы
Магазинов всех и всех ларьков.
Тут же рядом, прямо во дворе,
Он бы сжег их на большом костре.
Но меня обидеть не желая,
Он не прятал их, не убирал…
Ворвалась война, война большая.
Я на фронт, на запад уезжал.
Мне отец пожал впервые руку.
Он не плакал в длинный миг разлуки.
Может быть отцовскую тревогу
Заглушил свистками паровоз.
Этого не знаю.
Он в дорогу
Подарил мне пачку папирос.
1942 г.
Самуил Росин
(1892–1941)
Человек (Перевод с еврейского В. Гордиенко)
Вижу:
Из пепла возник
Чудовищный зверь,
Грозный властитель
Всех сил беспощадных и злобных,
Шаг его равен длине океана,
Дышит он ядом
И пламенем брызжет холодным,
Темный воитель.
Вон за той тучей
Хочет украсть
Человечье солнце.
Но навстречу ему
Молодая страна
В миллионном упоре,
Как один богатырь.
Поднялась,
Чтобы с горем и смертью поспорить.
Трудный час…
Черный час.
Но и сердцем
И разумом верю:
Человек победит зверя.
1941 г.
Леонид Розенберг (1924–1944)
Я вернусь.
С добытой победой,
Сквозь невзгоды и смерти промчась,
Я к тебе невредимый приеду
В долгожданный заветный час.
Я возьму тебя в свои руки
Так как могут лишь обнимать
Сыновья после долгой разлуки
Наконец обретенную мать.
И счастливая и молодая,
Все печали оставя в былом,
Ты сядешь со мною родная,
За праздничным нашим столом.
Так будет — я верю и, веря,
Все пройду и перетерплю.
Уж скоро на горле зверя
Мы смертельную стянем петлю.
А пока пусть и темен твой вечер.
Бродит ветер, огни затая…
До свиданья, родная, до встречи,
Единственная моя.
8 марта 1943 г.
Артподготовка
Часы в руке у генерала.
Ждут у орудий номера.
За стрелками следя устало,
Он тихо говорит: «Пора».
Качнулось небо в редких звездах,
И ветви елей шевеля,
Разорванный метнулся воздух,
И тяжко дрогнула земля.
За муки Родины любимой,
За слезы русских матерей
Рванулся в ночь неумолимый
Огонь тяжелых батарей.
Он темноту ночную выжег,
Но снова залп и вновь другой…
Зарницы орудийных вспышек
Дым заволок пороховой.
У раскалившихся орудий
Горячая работа шла.
Оглохшие от гула люди
Разделись чуть не догола.
Во имя праведного мщенья
В расположении врага
Бушует смерч уничтоженья,
Огня и стали ураган.
В залог успешного похода
Огонь преграды все прорвет.
На штурм поднимется пехота,
И ринутся полки вперед.
1944 г.
На отвоеванном вчера лишь полустанке,
Решив отметить дело наших рук,
В накуренной, натопленной землянке
Мы у огня уселись в тесный круг.
Трофейного вина достали мы к обеду
(Поскольку утром выпили свое)
И выпили по стопке за победу
И за друзей погибших за нее.
Потом решили: каждый пусть из нас
Поднимет тост заветный самый свой,
А пить всем вместе каждый раз.
Так порешили мы между собой.
В землянке не подняться в полный рост,
Но все ж, когда, за друга пригубя,
Я в свой черед сказать был должен тост,
Я встал и поднял чарку за тебя.
1944 г.
Леонид Шершер
(1916–1942)
Ветер от винта
Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы
Неумелой рукой к гимнастерке своей пришивать.
Золотые, привыкшие к синему птицы
По защитному небу легко научились летать.
Хоть клянусь не забыть — может, все позабуду на свете,
Когда час вспоминать мне о прожитых днях подойдет,
Не смогу лишь забыть я крутой и взволнованный ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги,
Как летит он, взрываясь над самой моей головой,
Как в испуге ложится трава молодая под ноги
И деревья со злостью качают зеленой листвой.
Фронтовая судьба! Что есть чище и выше на свете.
Ты живешь, ощущая всегда, как тебя обдает
Бескорыстный, прямой, удивительной ясности ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою,
Тот бескрылым не сможет ходить никогда по земле,
Тот весь век называет своей счастливой звездою
Пятикрылые звезды на синем, как небо, крыле.
И куда б ни пошел ты — он всюду проникнет и встретит,
Он могучей рукою тебя до конца поведет,
Беспощадный, упрямый в своем наступлении ветер
От винта самолета, готового в дальний полет.
Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза,
Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете не мог,
Если б знал, что сумею забыть до последнего часа
Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог.
А когда я умру, и меня повезут на лафете,
Как при жизни, мне волосы грубой рукой шевельнет
Ненавидящий слезы и смерть презирающий ветер
От винта самолета, идущего в дальний полет.
1942 г.