Александр Данилович Меншиков не показывался на Мытной. По Аньке он не скучал, а если и скучал, то виду не подавал. Встречаясь по царской службе с Дивьером, он держался надменно и холодно, как с чужим; но востроглазый Антон то и дело ловил на себе косые, мстительные взгляды шурина. Эти взгляды, однако, ничуть не пугали и не огорчали бывшего пирата: осторожный и дерзкий, как лесной зверь, он уже достиг всего, что хотел. Положение его при царе было на редкость прочно, потому что он был не только исполнителен, но и честен: имея к тому возможности, не крал или почти не крал, и царь, его же заботами, был об этом осведомлен. Кроме того, по долгу службы и по любопытству характера Антон знал множество интереснейших подробностей о жизни высших царедворцев, в частности и об Алексашке. И изрядную часть этих подробностей он расчетливо держал про запас, про черный день. Поспевая всюду жданно и нежданно, постреливая из-под неподвижных тонких бровей черно-огненными глазами и привычно беря на заметку вещи на первый взгляд незначительные, Дивьер никого к себе не приближал дружески. Дружба с кем бы то ни было мешала бы, сковывала. В том положении, в каком очутился Дивьер, сегодняшний друг завтра мог нечаянно повредить, а то и предать по собственному умыслу либо под пыткой. Беззаботная дружба времен острова Святого Младенца отошла навеки, и Антон Мануйлович о том не жалел, как никогда не жалел ни о чем, им содеянном и оставшемся позади. Отсутствие близких друзей было лучшей защитой от заугольных неприятностей, лучшей гарантией личной безопасности — поэтому гросс-комендант строящегося Санкт-Петербурга, советник царя по делам тайного сыска Дивьер друзей не имел. Исключение, подчеркивавшее раз и навсегда принятое правило, составлял Лакоста, шут.
Назавтра после возвращения Шафирова из туретчины Лакоста отправился на Мытную, к Дивьеру. Было уже почти тепло, грязь к концу дня подсыхала под лучами желтенького весеннего солнца, а к утру ее снова прихватывало легким ночным морозцем. Обходя лужи, Лакоста не спеша брел по набережной. Иные встречные узнавали царского шута, кланялись всерьез, без насмешки: жид Лакоста был в чести у Петра. Иные праздно глазели на его строгое немецкое платье, черное; со стороны шут смахивал на аптекаря.
Дивьер не вернулся еще со службы, и Лакоста с Анной сели пить кофе в малой гостиной. Со стен глядели на них картины в сияющих позолотой резных рамах: поясной портрет Петра, жалованный царем, и красочные сцены морских баталий. Над макагониевым французским буфетом висела гравюра резца придворного гравера Зубова: на небольшом листе изображена была Анна Даниловна — с открытыми плечами, с высокой грудью, с загадочной и утомленной полуулыбкой на крупных губах. В углу, в плетеной из серебряной проволоки клетке, сидел на жердочке большой попугай с лазоревой грудкой и розовым хохолком.
— Антоша научил его свистеть по-пиратски, — сказала Анна Даниловна, придвигая к Лакосте вазочку с сахарными коржиками. — Так страшно! Ну, свистни, ну, Федя, милый!
Попугай Федя широко раззявил кривой клюв, пошевелил квадратным языком и, выпучив глаза, оглушительно, с переливами засвистал.
— Красиво, правда? — сказала Анна Даниловна восторженным шепотом. — Какой молодец Антоша!
Наклонив голову к плечу, Лакоста согласился: попугай, действительно, свистел очень громко.
— Хорошая птица, — сказал Лакоста. — Она несет яйца?
— Не знаю даже… — замешкалась с ответом Анна Даниловна. — Она, наверно, старая… А что?
— Я бы хотел для Маши достать такую птичку, — дружелюбно поглядывая на попугая, сказал Лакоста. — Было бы девочке развлечение. А то, я вижу, она иногда скучает у меня.
— Так она ведь уже невеста! — сильным голосом воскликнула Анна Даниловна. — Ей не о птичках надо думать!.. Сколько ей?
— Семнадцать исполнится летом, — сказал Лакоста. — Но она еще такой ребенок, такое дитя! Поверьте, ей больше четырнадцати, ну пятнадцати, никто и не дает.
— Вывозить ее надо, Ян Семеныч, — хмуря брови на высоком лбу, сказала Анна Даниловна. — В свет. Вот и не будет скучать.
— Зато я буду скучать, — тихонько постукивая пальцем по столу, сказал Лакоста. — Дочь шута на светском балу…
— Да какой вы там шут, Ян Семеныч! — отмахнулась Анна Даниловна. — Название одно! Да вас никто за шута и не считает при дворе.
— За кого ж меня считают? — с любопытством спросил Лакоста и постукивать перестал.
— Ну, как… — ненадолго задумалась Анна Даниловна. — Ну, просто за приятного человека.
— Приятный человек при дворе — это опасная должность, — усмехнулся Лакоста. — Куда более опасная, чем царский шут.
— Наливочки выпьете? — спросила Анна Даниловна. — Вишневой?
— Пожалуй, — пожевав губами, согласился Лакоста.
— А дочку отпускайте, отпускайте! — наливая, приговаривала Анна Даниловна. — Ну вот хоть к нам: у нас молодые кавалеры бывают, и военные и статские. Невесту под замком держать — это же хуже не придумаешь! Она замок отомкнет, убежит невесть куда… — Глядя на играющий вишневыми бликами хрустальный лафитник, Анна Даниловна улыбалась счастливо, безмятежно.
— Упаси, Господи… — пробормотал Лакоста и поежился.
Дивьер вошел неслышно, стремительно. Узнав спину Лакосты, почти подбежал к столу.
— Ян! Вот хорошо, что пришел… Аня, мы одни сегодня? Значит, поужинаем по-домашнему. Вели подавать, голубка моя: я голоден как черт. — И повторил, поглаживая Лакостово плечо и близко глядя ему в лицо: — Как тысяча чертей!
— Нарышкины будут ко второму ужину, — сказала Анна Даниловна, подымаясь из-за стола. — И Гагарин обещался Глеб.
— Я так поздно не останусь, — покачал головой Лакоста. — Посидим полчасика, Антуан, поболтаем.
— Как ты хочешь, — сказал Дивьер. — Но перехватим что-нибудь на скорую руку! — Он взглянул на жену.
— Сидите, сидите! — сказала Анна Даниловна, выходя из комнаты. — Сейчас подадут.
— Отличная у тебя наливка! — сказал Лакоста. — И цвет какой… — Он подлил себе, налил хозяину. — Ты уже видел Шафирова?
— Ну конечно, — сказал Дивьер. — Он просил тебе кланяться. Немного похудел, но — совсем немного.
— Будут какие-нибудь официальные торжества? — спросил Лакоста, возя стакан меж ладонями.
— Нет, — сказал Дивьер. — Ничего. Но царь, наверно, его наградит: деревни, орден.
— Совсем ничего?! — удивился Лакоста. — Но…
— Прут — не Полтава, — пожал плечами Дивьер. — Прут забыть надо, землей засыпать, чтоб не смердел в памяти. Три года назад, может, что-нибудь и устроили бы, а теперь… Как здесь говорят — дорого яичко да ко Христову дню.
— Трудно забыть, — помолчав, сказал Лакоста. — Моя Маша была бы сейчас сиротой, если б не Шафиров: это он вытащил всех нас из могилы, говорю тебе, Антуан.
— Но ведь и ты, Ян, уговаривал Его Величество! — наклонившись к Лакосте, шепотом сказал Дивьер.
— Шафиров меня послал! — шепотом же полуопроверг Лакоста. — И вот теперь Бог вывел его оттуда… Я хочу устроить пасхальный седер и пригласить Шафирова. Ну и, конечно, тебя!
— Где? — выпрямившись в кресле, коротко спросил Дивьер.
— У себя, — сказал Лакоста. — И, если ты имеешь в виду…
— Кого еще ты хочешь пригласить? — продолжал спрашивать Дивьер. — Понимаешь ли, Ян, было бы крайне нежелательно, если слухи об этом нашем седере пошли бы по городу. Более, чем нежелательно.
— Это понятно, — нешироко развел руками Лакоста. — Миньяна мы не наберем: ты, я, Шафиров и еще один еврей.
— Кто? — поднял глаза внимательно слушавший Дивьер.
— Его зовут Борох Лейбов, — объяснил Лакоста. — Он приходил ко мне просить денег на открытие еврейской школы где-то под Смоленском. Немного странный человек, знаешь ли, несколько нетерпимый… Но он здесь совсем один, а позвать одинокого еврея на пасхальный седер — святое дело, Антуан.
— Да, тут ничего не поделаешь. — Дивьер наклонил красивую, без единого седого волоса голову. — Надо его звать… Но я все же проверю, что это за Борох Лейбов. Ты говоришь, он странный?
— Немного, — уточнил Лакоста. — Он смотрел на меня так, как будто я его должник и еще ограбил его впридачу. Ты же знаешь, есть такие евреи…