— Дуэли запрещены государем под страхом смертной казни обеих сторон. Кроме того, кавалер Лемор лучше тебя владеет оружием: он учился, ты — нет… Хороший вариант — утопить его в реке, и концы в воду.
— Я попробую… — хрипло сказал Лакоста. — Но, Антуан, как его выманить из дома к реке?
— Это один из вариантов, — терпеливо наклонил голову Дивьер. — Другой: подстереги его перед хутором Еловый Шалаш, по московской дороге. Действуй дубинкой или палкой с железной шишкой на цепочке, как простой грабитель. Остальное сделают волки.
Просить Дивьера о чем-то большем, чем дружеский совет, Лакоста не собирался. Придерживая хлопающий на сыром ветру плащ, он отправился к Вытащи.
Вытащи жил на берегу Куликова болота, в просторной чистой избе. В красном углу, под образом, под ровно светящейся лампадкой, покачивался на веревочке пучок душистых засушенных трав. Озадаченно глядя на нежданного гостя, Вытащи пригладил стриженные в скобку волосы, а потом вежливо почесал грудь.
— Заходи, что ль… — сойдя наконец с порога, сказал Вытащи. — Садись вот.
— Я по делу, — не садясь, сказал Лакоста. — Ты мне можешь помочь? Помочь — можешь?
— Помочь? — возвышаясь над гостем, переспросил Вытащи. Его никто и никогда не просил о помощи, и он был озадачен и приятно встревожен. — А что ж… Как помочь-то?
— А вот, — коротко объяснил Лакоста. — Мы сейчас пойдем к одному человеку, и ты ему скажешь: «Шут Лакоста вызывает тебя на дуэль». Запомнишь? «На дуэль».
— Драться, что ли, с ним хочешь? — посветлел Вытащи. — Да ты мне только скажи — кто, я ему голову оторву! Я тебе помогу!
— Нет! — отвел Лакоста. — Я сам должен. Спасибо тебе.
— А он — что? — спросил Вытащи. — Обидел тебя, или как? — В этом чистом доме голос его звучал участливо и тревожно.
Лакоста подошел к столу, сел, покусал губы.
— Он дочку мою… испортил… — сказал Лакоста.
— Чего сидишь-то? — надвинулся Вытащи. — Пошли тогда!
Лакоста, горбясь напряженно и поглядывая исподлобья по сторонам и в оконце, за которым чугунными пластами катилась Нева, ждал в сыром углу кабака, в пяти минутах хода от дома, где квартировал кавалер Рене Лемор. Ждать пришлось недолго: швырнув дверь, Вытащи ввалился в помещение.
— Эй, кто там! Казенки штоф! — приказал Вытащи, обнаружив Лакосту в его углу.
Лакоста, сплетя над столешницей ладони, вертя большими пальцами, вопросительно глядел. Вытащи сел, громыхнув лавкой.
— Так что он передал, — строго сказал Вытащи: — Дворянин с шутом драться на дуэли никак не может. Нельзя.
— А еще что? — расплетя руки, Лакоста дотронулся до плеча Вытащи. — Ну, вспомни!
— А я помню, — наклонил голову Вытащи. — Он сказал: «Шута надо учить не шпагой, а палкой».
— Хорошо, — удовлетворенно пожевал губами Лакоста. — Я так и думал…
— Давай выпьем, — сказал Вытащи, наливая. — Это и меня, значит, палкой? Да об меня палка обломится!
— Я так и думал… — улыбаясь, повторил Лакоста. — Шута — палкой, а благородного кавалера можно учить палашом.
— Кнут всех подряд одинаково дерет! — со знанием дела заметил Вытащи. — Главное, чтоб хвост не размок; тогда хорошо.
— Шут — не человек, — продолжал Лакоста. — Шут — жаба, мразь. Шута — палкой! А чадо его — это для лакомки сласть особая, с пряностями… Вот ты — тебя ведь Степаном зовут?
— Степаном звали Медведем, — степенно подтвердил Вытащи.
— У тебя, Степан, семья есть? Дети?
— Не дал Господь, — просто объяснил Вытащи. — Поломойка ходит, чистая женчина.
Они выпили, захрустели крупно нарезанным луком.
— Ты хлеб-то бери! — посоветовал Вытащи. — Солью вот посыпь и ешь.
— Я к тебе пришел, просить тебя, — откусывая от ломтя, сказал Лакоста, — потому что мы, в сущности, одинаково несчастные люди. Ну, я, в придачу, еще и жид. Зато ты — кнутмейстер. Но, прежде всего, мы с тобой — шуты!
— А что, в жидовской земле или в какой другой шуту лучше? — с надеждой спросил Вытащи. — Я так думаю, что везде одинаково; такое дело.
— Что это значит — шут? — не слушая, продолжал свое Лакоста. — На службе ты — шут, а дома? Вон я у тебя дома был, разве ты в своей избе — шут? Или мы с тобой, Степан, только наполовину шуты? А нас все презирают, всякий час, всякую минуту, и смеются не над шутками нашими — над нами самими!
— Смеются, — признал Вытащи. — Плевал я на это… — И, смачно сплюнув на пол, растер плевок огромной ногой.
— Наливай! — сказал Лакоста. — Вот ты скажи мне, скажи мне, Степан, ты чувствовал когда-нибудь, что люди на тебя смотрят, как на зверя какого? Тебе это как: неприятно, тошно?
— Со мной никто не разговаривает, — проглотив водку и глядя на Лакосту доверчиво, сказал Вытащи. — Поломойка одна…
— Весь род наш проклят, — нависнув и покачиваясь над столом, сказал Лакоста. — Проклят! Мы прокаженные, мы и наши дети. Нельзя нам иметь детей! У тебя вот нет, Степан, и тебе лучше, чем мне.
— Поломойка не хочет, — вздохнув, сказал Вытащи. — Я уж ее и Христом-Богом просил, и бил, и по-всякому… Детишку-то сладко иметь маленькую, это и волк понимает. А мы хоть и шуты, а все же как бы человеки.
— Вот ты верно сказал — «как бы человеки»! — горестно вскинулся Лакоста. — «Как бы» — значит, плюнуть можно, палкой стукнуть…
— Ну, это каждого можно, — перебил Вытащи. — Очень даже просто.
— Значит, нам еще хуже, — сказал Лакоста. — Нам только одно остается: бежать. Вот и Ривка бежать хотела с кем попало, куда глаза глядят… Это ведь так нам понятно, Степан!
— Постой, постой! — насторожился Вытащи. — Куда бежать-то? Я тут родился, тут мое место. Бежать! Чем горе на чужбине мыкать, так лучше дома!
— Свое место… — тихо сказал Лакоста. — А у меня и этого нет. Как я сюда зашел мимоходом, так и уйду дальше.
— Да ты что! — жарко дыхнул Вытащи. — Да ты куда! Да если кто тебя пальцем тронет, я с того всю кожу сдеру — только скажи! Вот как крест свят…
— Спасибо тебе, Степан, — сказал Лакоста и обнял Вытащи за каменные плечи.
Востроглазый Семен был сосредоточен в этот вечер более обычного: шампанея была заказана во множестве, и хозяин Шалашка терпеливо ожидал необыкновенного буйства, вплоть до мордобоя. Туляков вот уже битый час молотил перед собою кулаками и кричал, никому не давая рта раскрыть:
— А я вам говорю, что ничего у него не вышло! Жидовка закрылась на замок! Шут пожаловался государю!
Никита Кривошеин возражал рассудительно:
— Ну, не получилось — потом, может, получится. Вот и прелестная Марфутка того же мнения.
— А я попрошу не спорить! — как личную обиду принимал возражения Туляков. — А я лучше знаю! Жидовка лучше повесится!
Только Агашка могла бы угомонить расходившегося Тулякова — но она объелась за обедом пельменями, страдала желудочными коликами и отказалась выйти к гостям. Известие об Агашкином раздутии не прибавило радости сосредоточенному Семену. Он, конечно, не виноват, что именно в его Шалашке, а не в другом месте, этот дохлый французишка пообещал клюнуть дочку проклятого шута — но Дивьер, когда Семен явился с доносом, погрозил пальчиком. Пальчиком погрозил! А что это значит, каждая собака знает в Санкт-Петербурге: в другой раз ножкой топнет, и заберут заведение в казну, и пойдет Семен с котомкой по дворам просить Христа ради хлебные огрызки. А то и на Урал погонят с колодкой на шее, на железорудные заводы.
Время шло, гости галдели и пили все подряд, Агашка пукала в сенном сарае, а кавалер Рене Лемор все не появлялся. Туляков устал кричать и хмуро сидел. Девки скучали без дела по углам залы и слушали заумные речи мужчин как далекую чужеземную музыку, китайскую или персидскую.
— Опасное явление это кумирство, — выпив и причмокнув, сказал Растопчин. — Взять хотя бы вот жидовку: стройна, смугла, губки коралловые, все мы о ней говорим в положительном смысле, а Туляков так и головой за нее готов рискнуть… А ведь пройдут годы и станет она серая и морщинистая, груди у нее усохнут и отвиснут, зубы выпадут, коса вылезет, зато на подбородке вырастет бородавка с пучком волос, — и вот уж никому не интересна, никому не нужна, каждый ей вслед норовит плюнуть: «Ступай, бабка, иди своей дорогой!»… И вот, господа, как только я подумаю жениться — обзавестись, иными словами, постоянной кумиркой, — мне приходит в голову такая противная старуха: «Иди, иди, бабка! Кыш!» И я не женюсь.