— Ну, тут уж ничего не поделаешь! — развел руками Гагарин. — И мы от годов не без урона.
— Новое время пришло, — пересаживая Марфутку с правого колена на левое, сказал Никита Кривошеин. — А которое еще новей — то в дороге. И вот завтра придет какой-нибудь старик с палкой, нищий и жидкий в ногах, зато хитрован и болтун, и скажет: «Я знаю, как каждому голодному дать по куску мяса, а каждому несчастному — по кульку счастья». И все людишки за ним похромают, а кто не пойдет, тех утопят в реке. Вот этот жидкий старик и будет — кумир!
— Ну, подлил ты мраку, Кривошеин! — досадливо поморщился Растопчин и треснул себя ладонями по крепким круглым коленям.
— Рене, Рене пришел! — закричал Гагарин, оборачиваясь к заскрипевшей двери.
Туляков набычился, пьяно уставился на дверь.
Через порог шагнул чернявый мужик, держа под мышкой свою скрипку.
— Вот, черт! — выругался Гагарин. — Да куда он делся!.. Давайте выпьем, что ли!
— А мне овса, — сказал Туляков. — Овса мне!
Семен, не удивясь ничуть, слетал в амбар и вернулся с оловянной тарелкой с овсом.
Туляков набрал овса в горсти, посыпал им голову и сказал горько:
— Я лошадь!
Лошадь Рене Лемора, чавкая по крутой грязи, шла дорожной обочиной, вдоль черных мокрых елок. Смеркалось, сырой сумрак пополам с тяжелым туманом стлался низко над лесом. Рене сидел в седле, свесившись на левый бок. Еще немного — и за последним поворотом на Шалашок можно будет пустить измотанную гнусной дорогой кобылу рысью.
На самом повороте из леса, как леший, выдвинулся одетый в черную аптекарскую одежду всадник и встал, перегородив дорогу перед самой мордой леморовской кобылы. Кобыла безразлично остановилась и свесила голову. Черный всадник резко наклонился вперед, ударил Рене Лемора в бок рукояткой абордажного палаша и вышиб его из седла. Вслед затем он и сам живо спрыгнул в дорожную грязь и помог сброшенному подняться на ноги.
— У меня ничего нет! — сказал Лемор, прижимая ладони к ушибленному боку. — Я бедный иностранец!
— У вас есть шпага, молодой господин, — сказал Лакоста. — Или вы предпочитаете учить шута палкой? Тогда возьмите палку!
— Но я же сказал, что не хочу с вами драться, — отступая и держа шпагу эфесом вперед, сказал Рене Лемор. — Я не могу! Это просто глупо! Я дворянин…
— А я — шут, — размахивая палашом, сказал Лакоста, — Защищайтесь, или я зарублю вас, как простого мужика.
— Я женюсь на ней! — вскрикнул Лемор, морщась от свиста клинка над своей головой.
— Ей — рано, — проворчал Лакоста, замахиваясь. — Тебе — поздно.
Тогда Рене сделал выпад, и острие его шпаги оцарапало руку Лакосты пониже плеча. И в тот же миг палаш Лакосты обрушился на его шею.
Петр вытачивал из слонового бивня коробочку для английских облаток, помогающих от почечных колик. Наклонив голову к плечу и прищурившись, он придирчиво вслушивался в ровный ход токарного станка, установленного под большим окном мастерской. Он любил эту комнату под самой крышей дворца, не слишком большую, но и не тесную, светлую и уютную. И сегодня, вернувшись с похорон жены сына — принцессы Софии-Шарлотты, скончавшейся в послеродовой горячке, — он первым делом поднялся сюда, в мастерскую. На похоронах было невыносимо душно и чадно, зыбкая церковная полутьма неприятно укачивала, многолюдная шушукающаяся толпа раздражала. Обязательные соболезнования звучали неискренне. Пьяный уже третий день, овдовевший царевич Алексей не скрывал над гробом облегчения: брак с принцессой, заключенный четыре года тому назад по велению Петра, оказался неудачен, жена тяготила Алексея. Хорошо еще, что он по пьяному делу не привел в церковь эту свою девку, худородную Ефросинью: с царевича все могло статься… После отпевания у Петра разболелась голова, и привычная, тянущая боль наполнила правый бок, пониже ребер. Рассеянно оглядывая толпу, царь раздраженно думал над тем, что может он возразить сыну, отстаивающему перед ним толстомясую Ефросинью: ведь и мачеха Екатерина не на троне родилась. Своеволен царевич Алексей и упрям, да умом недалек — в мать вышел характером, в Евдокию Лопухину. Нашел, щенок неразумный, с кем сравнивать свою Фроську!
Потерев крышку коробочки о рукав кафтана, Петр потянулся к приставному столику за новым резцом. Вдоль стен мастерской помещались в резных ларцах и сундуках наборы инструментов плотницких, столярных и токарных, привезенных из Голландии, Германии и с Британских островов, присланных со всех концов света дружественными и злокозненными правителями, знавшими вкусы московского царя. Слева от окна, в углу, стоял застланный персидским ковром диван, к нему примыкала стойка с гнездами для полудюжины разноразмерных и разновесных дубинок. Самая маленькая из них, размещенная в крайнем левом гнездышке, напоминала скорее небольшую изящную трость; самой же большой, грозно болтавшейся в правом гнезде, можно было умеючи уложить корову или лошадь.
У двери, сонно помаргивая, лежала на вытертом шелковом одеяльце любимая царева собачка Лизетка. В головах дивана, сбоку от него, возился в деревянном ящике с высокими бортами Кабысдох, одряхлевший и впавший в детство. Поседевший карла то тянул унылую колыбельную песню про серого волка, то вдруг принимался ругаться и трясти свой ящик.
Немногие из приближенных царя имели доступ в эту комнату. Войти сюда было честью, выйти на своих ногах — удачей.
Пел станок, пел Кабысдох в ящике. Наклонив голову и сверяясь с рисунком придворного гравера Зубова, Петр вырезал на крышке коробочки змею над чашей. На рабочем столике, на мягкой белой тряпочке, горели зеленым огнем два мадагаскарских изумрудика — змеиные глаза.
Покачиваясь на своих кривых ногах, Лизетка поднялась с подстилки и, рыча, подошла к двери. В дверь постучали.
— Шут Лакоста, Ваше Величество! — доложил дежурный офицер.
Петр, продолжая резать, коротко кивнул головой.
Обнюхав башмаки Лакосты, Лизетка поплелась на свое место.
— Позвольте, Ваше Величество, — прозвучал тихий голос шута, — принести вам поздравления по случаю рождения внука. И соболезнования по поводу кончины принцессы Софии-Шарлотты Вольфенбюттельской.
— Ты зарубил француза? — все так же не оборачиваясь, спросил Петр.
— Я, Ваше Величество, — сказал Лакоста, глядя в затылок царя.
— Ты знаешь, что тебе за это полагается? — Петр отложил наконец коробочку, обернулся и кругло, не мигая, уставился на шута. Отвисающие подглазные мешки царя наливались серым.
— Знаю, Ваше Величество, — сказал Лакоста и вздохнул. — Но он соблазнил мою дочь.
— Ну и что, дурак! — дергая головой, закричал Петр. — Она лучше других?
— Хуже, Ваше Величество, — тихо сказал Лакоста.
Оглядывая щуплого шута с ног до головы, царь боком, прыгающей походкой подошел к стойке с дубинками. Взяв одну, из середины, он прикинул ее вес и вернул обратно в гнездо: тяжела. Вторая слева, с инкрустированной золотой проволокой ручкой и обтянутой черной кожей головкой соответствовала живому весу и комплекции шута.
— Повернись! — приказал царь и, размахнувшись, ударил Лакосту дубинкой по спине.
Лакоста присел от удара и закрыл голову руками. Царская дубинка гуляла по плечам, по бокам, по рукам посетителя: Петр бил, не выбирая места.
— Вот ты жид, почти немец, а дичей последнего холопа, — закончив и утирая лоб рукавом, а потом большим полотняным платком, сказал Петр. — Ты человека убил своей волей!.. Сядь вон на диван.
— Каждый день на площадях убивают людей, — с трудом садясь, сказал Лакоста. — Разве это — новое?
— То по моей воле, — строго, но без злобы сказал Петр. — Царствовать — значит учить, и я учу моих людей: кого лаской, а кого — казнью. Люди передо мной в ответе, а я перед Богом.
— Но это ведь люди, не звери! — жалобно возразил Лакоста. — Каждый человек по-своему думает…