Шенборн — рослый розовый старик с длинными руками и большими ногами — отличался завидным здоровьем и образцовой невозмутимостью, вошедшей в пословицу. Он был, действительно, доволен совершенно всем: пищеварением, женой и любовницей, службой и международным положением Австрийской империи. Выражался он, как на службе, так и в семейном кругу, слогом красивым и звучным, но отнюдь не тяжелым; его умение говорить ставили в пример, и это было ему приятно. Слово «справедливость» он употреблял столь же часто, как «воздух» или «хлеб». Между тем, именно «справедливость» было понятием, категорически и совершенно не принимаемым вице-канцлером Шенборном всерьез.
Поздний визит Веселовского вначале несколько раздосадовал вице-канцлера. Этот русский резидент прибыл явно не вовремя: Шенборн был занят делом ответственным и кропотливым. В теплом колпаке, в потрепанном домашнем халате, никак не соответствовавшем служебному положению хозяина, вице-канцлер принимал роды у роскошной персидской кошки Фатьмы. Виновником создавшегося положения был голубоглазый красавец Султан — подарок персидского шаха австрийскому императору Карлу VI. Немалых трудов и дипломатических уверток стоило Шенборну уговорить императора согласиться на кратковременный союз Султана с Фатьмой. Карл, тайно интриговавший на Востоке, дорожил шахским подарком, а среди претендентов, помимо вице-канцлера, значились три министра, включая военного, и один князь. Каждому лестно было хотя бы и таким косвенным путем породниться с императором, достойно обронить в кругу гостей: «Исключительной красоты котята, не правда ли? Это детки Султана, да-да, того, разумеется, императорского…» Но Карл весьма дорожил родственными связями, выбирал вдумчиво и котом своим не разбрасывался. Шенборн упрашивал и уговаривал императора полтора месяца. Последний аргумент был такой: «Я стар, Ваше Величество, не за горами тот печальный день, когда я вынужден буду просить Ваше Величество разрешить мне выйти в отставку… Удовлетворение моей нижайшей просьбы я сочту знаком высочайшего расположения, наградой, которая значительно укрепит мои силы на службе Вашему Величеству».
Когда наконец сопротивление было сломлено, Султана доставили к Шенборну в дворцовой карете, в сопровождении офицера дворцовой охраны и двух лакеев. В результате этого визита Фатьма затяжелела, и вот наступил день ее разрешения от бремени. Происшествие это, разумеется, перерастало в разряд событий ответственных и в своем роде исключительных. И именно в этот день и час пожаловал, не спросясь, русский резидент Веселовский. Неудивительно, что вице-канцлер Шенборн досадовал.
Любопытство, однако же, очень скоро взяло верх над досадою, тем более, что Фатьма, пока Веселовский маялся в прихожей, успела благополучно окотиться. Что, какие неожиданные новости привели царского резидента в неурочный, столь поздний час? Шенборн не сомневался ни минуты, что причиной тому — царевич, но ведь не далее как сегодня, он, Шенборн, битый час толковал с Веселовским на эту тему и ничего нового к недосказанному прибавить не мог.
— Входите, мой друг, входите! — разогнувшись над голубым бархатным, замаранным мерзкой слизью пуховичком, сказал Шенборн. — Не правда ли, исключительной красоты котятки? Это детки Султана, да-да, того самого, разумеется, императорского…
— Действительно, само очарование, — брезгливо косясь на голые слепые комочки, охотно согласился Веселовский.
— Вы уж меня извините, я по-домашнему, — запахивая халат, сказал Шенборн. — Не сочтите за неуважение, упаси Бог!
— Ну что вы! — с широчайшей улыбкой на костлявом энергичном лице возразил Веселовский. — Это я врываюсь к вам, как тать ночной… Поверьте, исключительные обстоятельства привели меня к вам в такой час, в такую непогодь.
— Верю, верю! — добродушно отмахнулся большой рукой хозяин, показывая тем, что ночной наскок нисколько его не потревожил.
— Я только что, уже после нашей сегодняшней встречи, получил чрезвычайное послание из Санкт-Петербурга, — сказал Веселовский и, словно бы ища письмо, суетливо похлопал себя по карманам.
Шенборн, поджав губы и задумчиво хмурясь, следил за его действиями: последний фельдъегерь прибыл из России третьего дня, содержимое его сумки было известно вице-канцлеру. Кто ж привез послание, да и было ли оно вообще?
— Забыл! — воскликнул гость, и хозяин понимающе покачал головой. — Запер в стол и в последнюю минуту забыл… Но я помню его наизусть — те части, во всяком случае, которые я считаю необходимым по-дружески вам передать.
Хозяин готовно придвинулся к гостю вместе с тяжелым кожаным креслом и, облапив подлокотники, подался вперед. Глаза его под крутыми надбровными дугами, вольно заросшими рыжими бровями, сделались внимательны.
— Речь идет об известной вам персоне, — почти шепотом, но твердо и отчетливо выговаривая слова, сказал Веселовский. — Дальнейшее тайное пребывание названной персоны в крепости Эренберг, в Тироле, приведет к скорой и неизбежной войне между нашими странами… Поверьте мне, я говорю вам это с болью, говорю как друг.
— Но, мой дорогой, — живо откликнулся Шенборн, — я рассматриваю визит этого милого молодого человека в Тироль как сугубо частное предприятие! Вы меня просто поразили, потрясли вашим сообщением. Война! Сейчас! Чего ради?
— Вот именно, — терпеливо кивнул Веселовский. — Ради чего?
— Но любое решение, разумеется, должно исходить от самого молодого путешественника, — продолжал Шенборн. — Мы не вправе его удерживать, равно как и навязывать ему маршрут. Но если, скажем, после тирольских песен он соблаговолит послушать неаполитанские романсы…
— Ну конечно, — снова кивнул Веселовский. — В конце концов, как бы в дальнейшем ни сложились обстоятельства, куда приятней в такую погоду сидеть в Италии, чем в Тироле. Поверьте, я желаю вашему гостю всяческих благ…
— А я это знаю, — беззастенчиво глядя на русского резидента большими голубыми глазами перебил Шенборн.
— Да, да… — смутился, смешался на миг Веселовский. — И я прошу вас, ваше высокопревосходительство, ради общего блага разрешить мне встречу с нашим путешественником. Я готов хоть сейчас скакать в Эренберг.
Опершись о подлокотники, Шенборн легко поднялся из кресла и, посмеиваясь, прошелся по комнате.
— Чудесные, действительно, котятки, — склонившись над измаранным пуховичком, сказал он. — Но ваш господин Румянцев не прыток, нет не прыток! — Подойдя к гостю, Шенборн близко заглянул ему в лицо и довольно улыбнулся, показывая крупные желтые зубы. — Как же это он вам не донес, что путешествующая персона, пресытившись горным покоем, вот уже второй день как в Вене! Отчитайте, отчитайте гвардии капитана Румянцева: зря ему жалованье платят.
— Значит, и нужды нет ехать в Тироль, — не отводя глаз, сказал Веселовский. — А что до Румянцева, то я с вами совершенно согласен.
— Война! — вновь принявшись ходить по комнате, словно бы сам с собою говорил Шенборн. — Такая война не принесет никому из нас ничего, кроме орденов. А справедливость! Не вовремя начатая война не может считаться справедливой, в то время как ни у кого не вызывает сомнения справедливость войны, начатой в подходящее время. И разве можно забыть о справедливейших интересах этого несчастного скитальца, этого милейшего молодого человека, столь ужасно попранных! И кем, кем попранных? Родным отцом!.. Такой пример может поколебать монархическую гармонию во всей Европе… Что вы сказали?
— Война поколеблет европейскую гармонию в еще большей степени, — сказал Веселовский, и не думавший прерывать вице-канцлера, а, напротив, слушавший его, боясь пропустить хоть слово.
— Ах, война! — беспечным тоном откликнулся Шенборн. — Ну, ее нетрудно избежать.
— Итак, — провожая взглядом вышагивающего хозяина, сказал Веселовский, — где и когда я могу встретиться с царевичем?
— Здесь, — резко остановившись, сказал Шенборн. — Сейчас… Если, разумеется, мой гость еще не спит. И я прошу вас, мой дорогой, не утомлять его политическими разговорами: в этой области наш юный друг, к сожалению, еще не силен.
— Мудрые советы вашего превосходительства обогатят и нищего, — внятно пробормотал Веселовский, выходя из гостиной вслед за хозяином.