— Вот если б пятьдесят, и с оттяжкой… — топчась в дверях, мямлил Вытащи. — А я ведь без оттяжки… — Лакоста хорошо все ему объяснил, и он жалел Петра, хотя жалеть царя было очень страшно.
Петр сидел, сгорбившись над заваленным бумагами столом, глядел на своего шута и кнутмейстера внимательно, но как бы не отсюда, не из этой комнаты, а из Вены: поверх других бумаг лежало донесение Ягужинского о том, что венский резидент Веселовский бежал в Лондон и что англичане противятся его выдаче.
— Да? — сказал Петр, припечатывая донесение ладонью. — Ты что это?
— Так ведь я, государь, Ваше Величество, хочу, как лучше, — сбивчиво продолжал Вытащи. — Ты ведь на себя погляди, ты ведь вон как умучился — смотреть страшно! Это ведь надо понять… — Он скривил рот, часто заморгал, то ли всхлип вырвался из его глотки, то ли рык. — Я — его — удушу — и дело с концом… Ваше Величество!
Петр медленно подымался из-за стола, неотводно глядя в мутные, налитые слезами глаза Вытащи. Услышав это жданное, желанное «удушу», он не вдруг и понял, кто плачет — полубезумный шут или он сам, отец. Потом пришло: плачут оба.
Подойдя к Вытащи, он крепко взял его за уши, стукнулся лоб в лоб, поцеловал в щеки, выдохнул:
— Делай, как сказал…
Они были почти одного роста.
11
ЧЕРТОВА КУХНЯ. 1722
Президент Берг-коллегии Яков Виллимович Брюс был озабочен сверх меры: Петра ждали в Олонце уже вторые сутки, приветственные факелы вдоль въездной дороги трижды зажигали ошибочно, истомленный ожиданием народ пьянствовал. Ко всему этому прибавилось злодейское происшествие: злодей украл промасленное рядно, которым была укрыта от мокрого снега торжественная арка, установленная перед воротами железоделательного завода и украшенная изречением. Срочным розыском было установлено, что сторож, приставленный к арке, уснул по пьяному делу, и дерзкий вор воспользовался этим. Провинившегося, еще не вполне протрезвевшего, высекли перед временной канцелярией Брюса; это несколько скрасило ожидание.
Отправляясь на прошлой неделе в Олонец из Санкт-Петербурга, Брюс намеревался привести в надлежащий порядок и подготовить к царскому смотру лишь железоделательные заводы, Алексеевский и Повенецкий, приписанные к Берг-коллегии. Прибыв в Олонец, утопающий в весенней слякости и грязи, Брюс решил, на всякий случай, украсить и город: была воздвигнута арка с изречением, к придорожным елкам приколотили факелы. Заглянув на олонецкую, на реке Свири, верфь, аккуратный и хозяйственный Брюс расстроился: государь, наверняка, захочет наведаться и сюда, и тогда грозы не миновать. Главные громы и молнии обрушатся, разумеется, на голову Президента адмиралтейской коллегии генерал-адмирала Апраксина — но ведь Апраксин далеко, а Брюс близко, под рукой. А царская рука куда как тяжела, и во гневе бьет без разбора… Стоило, несомненно, подправить-почистить и верфь, и сотня мужичков, срочно переловленных по деревням, отправлена была под конвоем на Свирь, на Лодейное поле: чистить, плести еловые венки для украшения корабельных остовов.
Об Олонецком целебном источнике, открытом по приказу Петра года три тому назад, а до того известном олончанам под старым названием «Чертова кухня», хозяйственный Брюс вспомнил в последнюю очередь — и корил себя за это. Ведь что-что, а источник государь стороной не обойдет! Ведь целебные воды, подобные карлсбадским, ищут по всей России с особым прилежанием, и царь, с его любовью к лечебным процедурам и операциям, лично за этим надзирает!.. Вид зловонной, пахнущей тухлыми яйцами и болотной тиной струи, лениво выкатывающейся из-под гнилой коряги, привел Брюса в смятение. О воздвижении вокруг коряги курзала с лавками и корытами для купания нечего было уже и говорить — хватило бы времени на сколачивание какой-никакой приличной будки… Полсотни полупьяных, празднично настроенных горожан было выловлено по дворам и по кабакам и доставлено к источнику не без зуботычин. Близ коряги, в ледяной грязи, были обнаружены гнилые доски — все, что осталось от старого курзала, сооруженного ко дню торжественного открытия вод, три года назад. Петр прибыл тогда на открытие и с удовлетворением наблюдал длинную очередь олончан, хмуро топтавшихся у входа в курзал. Не явившимся на торжество грозил кнут, явившимся и проглотившим кружку вонючего пойла обещано было по кружке водки. Сам царь, любопытства ради и для примера сомневающимся, выпил бокал теплой тошнотворной жидкости, напитком остался доволен и приказал олончанам, без различия пола и возраста, принимать целебные воды внутрь, а желающим и полоскаться в них, не реже раза в неделю, для поддержания здоровья организма. Распорядившись, Петр уехал в Санкт-Петербург, а олончане, выпив обещанную им водку, с проклятиями забыли дорогу к источнику. Вскоре курзал пришел в запустение и развалился, к большому облегчению горожан.
Подойдя к коряге, Брюс покрутил острым длинным носом и незаметно сплюнул в сторону: глядя на зловонную, не вполне прозрачную воду, он испытывал тошноту. Вот уж, правда, Чертова кухня! Согнанные горожане сердито лузгали подсолнухи за его спиной.
— Ну, давайте, давайте! — прикрикнул Брюс. — Чего стоите! Плотники, идите сюда! Чтоб не позже заката поставить тут павильон типа бани, вот такой! — Он, выдирая ботфорты из грязи, шагами наметил размеры. — И положить дощатые мостки с перилами, тут утонуть можно!
Уже уходя, он подумал, что хорошо было бы и здесь, над входом в павильон, вывесить красочно выполненное назидательное изречение, но, покопавшись в памяти, так ничего оттуда и не извлек.
Вместе с титулом императора, Великого и Отца отечества Петру были поднесены Сенатом крытые сани, вместительные и роскошные. Обшитые изнутри мягкой кожей со множеством дорожных карманов, сани были снабжены окошками и обогревались круглыми медными флягами с кипятком. В задке саней помещалась застланная медвежьей полстью кровать, в голове кровати — походная аптечка со снадобьями и инструментами первой необходимости. Императорский полезный экипаж приводился в движение цугом лошадей, в нем одновременно могли разместиться до пяти человек, правда в тесноте. Сани, сочетавшие в себе несомненные удобства с последними достижениями строительной и бытовой техники, понравились Петру. В них он пропутешествовал всю зиму, в них отправился и в Олонец по позднему снежному пути.
Вокруг императорских саней скакали драгуны, позади следовала свита в розвальнях, возках и кибитках. Лакоста и Вытащи ехали вместе с поваром в хвосте процессии. Ветер со снегом задувал в щели повозки, шуты и повар, прижавшись друг к другу, кутались в овчинные тулупы.
— Двинься-ка чуток! — попросил Вытащи. — Мне в ящик надо…
Лакоста снял ноги с деревянного палаческого ящика, в котором Вытащи возил свой инструмент: кнут, щипцы для вырывания ноздрей и другие, поменьше, для вырывания ногтей, и тройку медных клейм. Там, в ящике, обмотанный кнутовским хвостом, чтоб не разбился, стоял штоф водки-казенки.
— Пей! — сказал Вытащи, обтирая рукавом горлышко штофа. — А то холодно!
Лакоста отхлебнул, передал штоф повару, и тот тоже приложился. В обществе Вытащи повар чувствовал себя неуютно.
— Нате вот, держите! — Вытащи разодрал луковицу на три части, разложил куски на ладони. — Сольцы, черт, забыл…
Повар, свесив голову, то ли спал, то ли притворялся спящим.
— Ишь, ты, умаялся! — съязвил Вытащи, привычно чувствовавший беспокойство повара. — Ну, да хрен с ним, мы и сами схрумкаем.
— Едем, едем… — сказал Лакоста, снова удобно опирая ноги о ящик. — Всю жизнь куда-то едем.
— А что ж! — откликнулся Вытащи. — Мы на государевой службе. Куда государь рысью, туда и мы пешком… А как же!
— Была у меня когда-то, давным-давно, одна знакомая, — не слушая Вытащи, продолжал Лакоста. — Близкая знакомая… И вот она взяла и повязала на плетеную корзинку шелковый бант. А — как, когда? Я об этом ничего не знал, и сам никогда не стал бы вязать. А она повязала. Значит, у нее своя жизнь, и мы с ней совсем чужие люди… И зачем я этот случай вдруг вспомнил, Степан, я тоже не знаю.