Вытащи слушал внимательно, сидел неподвижно, втянув голову в плечи, как гигантский филин. Потом, встряхнувшись, сказал:
— Мне вот, знаешь, тоже в голову приходят иногда всякие такие случаи: как я мальцом у бабки горшок разбил, или вот еще такой: тятя мой на столе хлеб делит, а мы все, дети его, сидим, смотрим… Чудно! Потом я про это думаю, думаю, и жалко мне становится всякую тварь: хоть овцу, хоть даже какого жука.
— А себя? — подняв бровь, спросил Лакоста. — Себя — жалко?
— Вот это ты верно говоришь, — хмуро согласился Вытащи. — Себя так бывает жалко, что даже не спишь: лежишь, и все. Вот и жалованье хорошее, и своя изба — а не спишь… Поверишь ли ты мне, — он припал к Лакосте плечом, пробормотал, как что-то стыдное, тайное: — Я дитеночком маленьким хочу обратно стать. Страсть как хочу! А — нельзя…
— Нельзя, — со вздохом повторил Лакоста.
Они замолчали, покачивая головами, дружелюбно глядя друг на друга.
В сером сыром сумраке затянувшегося утра запылали факелы по сторонам дороги, пламя трепетало, как в сквозном коридоре с низким потолком. Но ветер уже гулял по верхам леса, шатал кроны сосен и елок; над тяжелым туманом угадывались голубые прорехи, к концу дня можно было ждать ясной погоды.
На коротконогой караковой кобыле Брюс подскакал к императорским саням и был впущен. Петр глядел хмуро, с силой потирал пальцами прыгающую щеку.
— Знаю, знаю! — отмахнулся он от Брюса. — Завод, небось, заново покрасил! Сколько пушек на станках? Шесть? Ну хорошо, спасибо… После обеда поедем смотреть.
— Обед ждет, Ваше Величество, — доложил Брюс. — Городской голова…
— Нет! — перебил Петр. — Сначала на воды, там и перекусим… Ты воду целебную пьешь?
— Пью, Ваше Величество, — соврал Брюс.
— Вот это ты молодец, — сказал Петр. — И чтоб рабочим заводским по стакану в день выдавали: эта вода дает силу и селезенку укрепляет.
Наспех возведенный над корягой павильон торчал на болотном берегу, как печная труба на пожарище. Драгуны, с ходу заскочив в припорошенное снежком болото, придержали коней.
— Что это никого не видно! — подозрительно глядя то на Брюса, то, в окно саней, на пустынную местность, заметил Петр. — А где больные? И я велел всем, всем пить воду не реже раза в неделю!
— Сегодня по случаю вашего приезда мужиков и баб отсюда насилу разогнали, — нашелся Брюс. — А иные опиваются и тонут в болоте.
— Чем это они опиваются? — недоверчиво спросил Петр.
— Водкой! — разъяснил Брюс, сообразив, что перегнул немного палку. — Они ведь сюда с водкою, как на праздник, идут.
Выбравшись из саней по откидным ступенькам, Петр шагнул на мостки и двинулся к павильону. Свита, разминая ноги, шла за ним. Незаметно отставший Брюс распорядился срочно доставить сюда стол, еды и вина для второго завтрака.
В павильоне было тепло и тихо, лавка из свежеструганых досок огибала корягу, очищенную от тины и грязи и убранную золотой бумагой, как куриная ножка на блюде. Присев на лавку, Петр вытянул ноги и глубоко вдохнул воздух, насыщенный сероводородными парами. На европейских курортах воняло, пожалуй, не так сильно… Наполнив высокую стеклянную кружку, он, запрокинув голову, гулко прополоскал горло, сплюнул под корягу, в бегущий по канальцу сточный ручеек, снова наполнил кружку до краев и теперь уже всю ее, медленно и вдумчиво, опорожнил. С трудом справившись с рвотными позывами, он еще раз сплюнул, потер пальцами глаза и крикнул в приоткрытую дверь:
— Эй, кто там!
Зальца вмиг наполнилась людьми, дышавшими внимательно. Вокруг царя, сидевшего у раззолоченной коряги, образовалось людское кольцо; все хотели протиснуться от стены или от двери поближе к центру, но каждый, на всякий случай, боялся отделиться от скопища и оказаться внутри кольца, лицом к лицу с мрачным Петром. Так прошла минута или две.
— Ну, что ж вы не пьете? — спросил наконец Петр. — Пейте!
Кольцо чуть заметно дрогнуло, передние пятились, не подымая глаз.
— Кабысдоха-покойника на вас нет! — горько сказал Петр. — А то бы он вам сейчас поднес… — И вдруг сорвался, вскочил, потрясая тяжелой тростью черного дерева: — Это ведь для вас, дурачье, для вашей пользы! Сколько вас учить надо! Пейте, а не то я вам в глотки волью!
Кольцо расступалось, редело. Задние выкатились уже наружу и, соступив в толчее с мостков, с проклятиями топтались в ледяной болотной грязи. Тухлый запах Чертовой кухни доносился и сюда.
Вытащи, подпирая потолок головой, стоял у стены, глядел на царя преданно. Он никуда не собирался отсюда выходить, пока его не выслали. Вонь он переносил терпеливо, как легкое наказание.
— Эй! — позвал его Петр.
И пока он протискивался к царю, задние предусмотрительно выкатывались в дверь.
— На! — сказал Петр, протягивая Вытащи кружку. — Пей! Это хорошо! Они ничего не понимают!
Вытащи принял кружку, покорно понюхал, поморщился и перекрестил рот. Потом, выдохнув, закрыл глаза и единым духом опрокинул в себя зловонную жижу.
— Вот видите! — назидательным тоном заметил Петр. — Давай, Вытащи, еще одну: кишечное полоскание облегчает сердце и оттягивает кровь от головы… Каждый человек должен знать свои анатомии, это просвещает и оберегает от болезней… Пей!
Вытащи больше не крестился, не выдыхал. Скрежеща зубами, он поднес кружку ко рту и медленно, через силу выцедил ее под подхлестывающим взглядом царя.
— Ну, как? — спросил Петр, дождавшись, когда Вытащи опрокинул порожнюю кружку себе на макушку, показывая тем, что там не осталось ни капли.
— Да как… — сдавленным голосом пробормотал Вытащи. — Позволь, Ваше Величество, поблевать…
— Нет! — резко выкрикнул Петр и ударил тростью в пол. — Терпеть надо! Иначе пользы никакой! Пей, дурак! Еще! — И, зачерпнув из-под коряги, сам подал кружку шуту.
Сделав глоток, Вытащи зашатался, выронил кружку и, закрыв лицо согнутой в локте рукой, бросился вон. На мостках он поспешно сунул два пальца в рот и, рыча, перегнулся через перильца. Легкие деревянные перильца заходили под ним ходуном.
— Порченый человек, — прислушиваясь к реву Вытащи, сказал Петр. — У него желудок гнилой необратимо, его и целебная вода не вылечит: раньше надо было начинать.
А Вытащи, разогнувшись, побрел к своей повозке, достал штоф из ящика и долго пил, запрокинув голову и заодно глядя на красивые голубые прорехи в посветлевшем небе.
Между походным вторым завтраком и обедом у городского головы поехали смотреть завод. Не доезжая ворот, у раскутанной арки, перед императорскими санями вытянулся в струну бессонный сторож и высыпали из укрытой еловыми лапами ямы, как из-под земли, крепкие красномордые гудошницы в новых лаптях. Прискакивая и крича песню, девки ударили по струнам, а Брюс, придумавший это явление гудошниц из ямы, вздохнул свободно: царь, кажется, остался доволен.
Арку Петр осматривал придирчиво, со знанием дела. Выкрашенная в семь цветов спектра, она изображала собою радугу, перекинутую над дорогой. В высшей ее точке, на деревянной площадочке, красовалась потешная бронзовая пушечка, размером не более собаки. Изречение, составленное от имени пушечки, гласило: «С искусным бомбардиром дострелю и до Персии».
Под музыкальный шум и песню гудошниц Петр дважды обошел арку и одобрительно кивнул Брюсу: хорошо, красиво! И ни у кого не возникает сомнения, что искусный бомбардир — это сам государь-император Петр Алексеич, собирающийся в поход против персов, дерзко обижающих братский азербайджанский народ. И в результате этого похода, с помощью олонецких пушек, великая Россия освободит угнетенных азербайджанцев, диких кавказцев и прочих армяшек… Просто и доходчиво!
Завод тоже был хорош, мастера умелы, а работники расторопны. Петр, надев фартук, бегал по цеху, пил квас из бадьи, давал советы, учил, проверял, шутил, ругался и дрался. Старый Брюс еле за ним поспевал. Щека царя более не дергалась, физическое напряжение и деятельная суета привели его, как всегда, в хорошее расположение духа. Он забыл о своем плане поить рабочих водой из-под коряги, он раскраснелся, он любовно глядел на Брюса блестящими круглыми глазами. Перед тем, как собственноручно пробить летку и пустить металл, он пожелал непременно подняться на домницу по крутой и узкой, с редкими деревянными ступеньками лестнице. Брюса обдало жаром: он не предусмотрел такой возможности, ему и в голову не пришло укрепить истертые, разболтанные планки. Однако прямо призывать Петра к благоразумию было бесполезно, и Брюс знал это.