Отбушевав, дыша тяжело, Шафиров повернулся к Лакосте и не обнаружил его рядом с собой, на его месте. Тогда он, зябко поведя плечами, поплотней закутался в шубейку и прислонился спиной к стене.
Светало.
Сани были простые, черные. Сена в них набросали щедро, и сидеть было почти удобно; и Шафиров счел это добрым предзнаменованием.
Сильная лошадь волокла сани из Преображенского мимо заставы, по утренним улочкам предместья — к Кремлю, к Лобному месту. На взлобке, по всей Красной площади и за ее рубежами густо толпился народ: не какому-то бродяге, не разбойнику с большой дороги будут сегодня рубить голову — вице-канцлеру Шафирову. Ради такого дела стоит и мерзнуть, и толпиться. И хотя все казни, как и все бабы, почти ничем не отличаются друг от друга — хочется, ой как хочется честному народу отведать барской бабьей сладости, поглазеть, как катится голова с плеч барона или князя! И мясо одно, и кровь одна, а — интересно…
Проезжая мимо Китайгородского рынка, откуда начиналось столпотворение, Шафиров завозился в сене, сердито заворчал: толпитесь, дурачье, толпитесь! Вам придется обмануться в ваших надеждах: баронская голова останется на плечах. Ну, что нужно тут этому кривобокому недоноску, проталкивающемуся с каким-то грязным мешком с рынка на площадь! Или вон той сопливой бабе с ребенком на руках — она что забыла, что оставила на площади? Крови ей захотелось понюхать, барской крови! Торговала бы себе в рядах своим тряпьем, или пирогами, или чем там… Он вдруг вспомнил лавку купца Евреинова, и себя за прилавком, и улыбнулся. И, увидев улыбку на лице приговоренного к смерти, сопливая баба вскрикнула высоким голосом и вылупила глаза.
Чем ближе к эшафоту, тем больше становилось солдат. Покрикивая и помахивая бердышами, они теснили толпу, освобождая дорогу для саней и конвоя. Два священника с крестами в руках шли по сторонам саней, не глядя на приговоренного. Палач в кумачовой рубахе праздно стоял, прислонившись плечом к каменной стенке эшафота, и высокомерно глядел на людей.
Сани остановились, и Шафиров, поддерживаемый двумя солдатами конвоя, тяжело выбрался в снег. Парик съехал ему на левое ухо и, прежде чем двинуться к эшафоту, он его аккуратно поправил двумя руками. В сочетании с худой шубейкой высокий роскошный парик выглядел нелепо.
На эшафот вела узкая крутая лесенка, и Шафиров с кряхтеньем по ней поднялся. Рядом с плахой стоял уже секретарь Сената Макаров — тот, что должен был читать приговор и помилование. Шафиров попытался поймать его взгляд, прочитать в нем это «государевой волею помилован», но Макаров глядел пусто, мимо. Палач, цыкнув слюною сквозь зубы, провел ребром ладони по плахе, сметая с нее свежий снежок. Толпа примолкла, тысячи глаз нацелены были на осужденного.
Макаров шагнул вперед с развернутой грамотой в руке.
— Виновен в ослушании… — невнимательно слушал Шафиров, — в противном толковании, в нарушении порядка и благопристойности в Сенате… в присвоении знатной суммы… в нарушении установленного порядка… в необъявлении в предписанный срок беглых крестьян…
Сухой снежок падал с неба, засыпал помаленьку плаху, Шафиров подумал о том, что приятно, должно быть, прижаться разгоряченным лицом к холодному дереву.
— За сии преступления, — слушал дальше Шафиров, — приговорен к лишению чинов, достоинств, имения и самой жизни через отрубление головы.
Свернув грамоту, Макаров отошел в сторону. Изобретателен государь Петр Алексеевич, ах как изобретателен! Вот сейчас бы и объявить помилование — так нет, это ведь так вышло бы скучно и недраматично! Куда острей довести все до самого последнего момента, до вздоха толпы, до палача, танцующего с топором в руке! Чем-чем, а эффектом государь Петр Алексеевич никогда не поступался…
Помощники палача содрали с Шафирова шубейку, сдернули с него парик. Теперь перед народом стоял не вице-канцлер барон Шафиров, а плешивый старый еврей, на коротких ногах, безобразно толстый. И это тоже было интересно.
Подойдя к плахе сбоку, Шафиров с трудом опустился на колени и положил голову на срез. Затянувшаяся все-таки комедия! Запорошенное снегом дерево холодило щеку. Что же молчит Макаров? Сколько, Господи Боже, это еще будет тянуться!
Помощники палача набросились молча, схватили, повалили на приставленное к плахе бревно. Лежать на бревне было неудобно, мешал живот. Один из помощников сел на вытянутые ноги Шафирова, на щиколотки. Краем глаза Шафиров видел Макарова и как он подал знак палачу. И, распластанный, придавленный, Шафиров в этот миг понял, что помилования нет, что Макаров дочитал грамоту до конца. Еще он увидел ноги палача, легко пританцовывающие. Потом ноги застыли на месте, и палач, замахиваясь, чуть привстал на носки. Выдох толпы совпал с выдохом палача: «Кха!» Шафиров не почувствовал боли, только услышал тупой и страшный хряск топора. Удивительно было, что картина перед глазами Шафирова: круглый край плахи, часть эшафота и люди внизу — не изменилась, а только утратила резкость и поблекла. Звуки же доносились до него, как сквозь вату.
— Его государевой милостью, — услышал он скрипучий голос Макарова и, поведя глазами, увидел перед собой топор, глубоко врубившийся в плаху рядом с его шеей, — за оказанные им государству услуги, смертная казнь заменяется ссылкою в Сибирь.
Помощник резво соскочил с его ног, другой поднял его с бревна и нахлобучил парик на голову, третий накинул на плечи шубенку. Шафиров плакал, кривя рот. Его свели под руки — почти снесли — по лесенке вниз с эшафота, повели в Сенат выслушивать поздравления с царской милостью. Ноги не слушались его, голова тряслась и моталась из стороны в сторону. В Сенате, в знакомом длинном коридоре, силы вовсе ему отказали, и он, бормоча что-то себе под нос и прижимая руки к груди, к сердцу, сел на пол. Лейб-медик Гови отворил ему кровь. Опустошенно глядя на ее бег, он выговорил негромко, но внятно, и был услышан:
— Лучше было бы, если б выпустили мне кровь из большой жилы, чтобы прекратить мои мучения…
Впрочем, это пожелание было риторическим: царская милость, как и царский гнев, не имеют обратной силы.
Попугай Федя копошился в своей клетке, суетливо переступал с жердочки на пол корявыми мужицкими ногами и укоризненно поглядывал на хозяина: за весь вечер Дивьер не сказал ему ни слова, ни разу не почесал ему лазоревую грудку серебряной чесалкой в форме руки с вытянутым указательным пальцем. Попугай был недоволен.
Был недоволен и Дивьер. Откинувшись в кресле, он разбросал ноги с выпуклыми сильными икрами и следил за ходом часовой стрелки. На столе рядом с золотыми часами стоял жбан имбирного пива и кружка, из которой Дивьер время от времени отпивал. Лакоста должен был явиться с минуты на минуту. Предстоящий разговор с ним тяготил Антуана Дивьера.
Дело как будто было совершенно ясным, единственно возможный выход из положения найден своевременно. Документ составлен предельно убедительно и мягко… Но как объяснить все это Яну? Как подготовить его? «Дорогой Ян, обстоятельства сложились таким образом…» Нет, это слишком сухо. «Дорогой Ян, лучше сегодня проиграть парик, чем завтра — голову…» Тоже не годится, чересчур игриво и колко для Лакосты, человека нежного. Может, начать с Яшки, с его будущего? А какое у него теперь может быть будущее? О, черт побери этот вечер и этот разговор!
Увидев покорно улыбающегося Лакосту, Дивьер подобрался в кресле, поджал губы.
— Садись, Ян, дорогой, — сказал он. — Пива? Вот кружка… Я должен подготовить тебя к одной неожиданности. Ты едешь в ссылку, в Сибирь. Я исхлопотал ее для тебя.
Теперь Лакоста улыбался недоверчиво. Из-за кружки глаза его поблескивали тревожно.