Прячась за Петром, за его ногами, карла показывал Витсену непристойные жесты.
— Господин Шафиров считает… — задумчиво глядя на карлу, заметил было Витсен.
— Считает, считает! — резко взмахнув руками, перебил Петр. — Он, разумеется, считает, что их надо впустить. Молодец Шафиров: поддерживает своих! Грош медный ему была бы цена, если б не поддерживал.
Посидев еще немного, Витсен откланялся. Он несколько раз бывал в России, знал русский и, как ему иногда казалось, знал русских — и все же не мог понять царя Петра. Постукивая тростью по чистым черным камням мостовой, он раздумывал над тем, почему царь отказал евреям. Ведь каждый разумный правитель — а Витсен считал Петра человеком разумным, хотя и несколько необузданным — только приветствовал бы приток капиталов в свою страну, будь то капиталы еврейские или хоть китайские. Да и сто тысяч гульденов не валяются на улице, а ведь это только аванс… И вот одним махом, по подсказке какого-то отвратительного карлика, русский государь отказывается и от наличных денег, и от гарантированных грядущих доходов. Прискорбно, прискорбно! Это уже не говоря о том, что его, витсеновские, комиссионные прямо-таки выпорхнули из кармана. Ну хорошо, все это можно было бы понять, если б царь был жидомор — но ведь у него есть Шафиров, да и братья Веселовские продвигаются по дипломатическому ведомству и, весьма вероятно, займут со временем высокие посты в посольском приказе. Непостижимо!
По дороге к морю думал о предложении Витсена и Петр. Он не испытывал к евреям ни ненависти, ни презрения — ничего особенного. Горазды воровать? Так ведь кто ж не горазд! Вон Алексашка Меншиков, русак из русаков, тянет что ни попадя. В этом деле никакого различия нет между людьми, крещены они или обрезаны… И все ж евреи — чужие, даже чужей, чем татары или вот голландцы и немцы. Евреи живут как бы в скорлупе и не прилепляются душой ни к чему русскому. Правду сказать, не к чему особо и прилепляться — не много найдешь хорошего на Руси, — но поди сравни российского Шафирова с женевским Лефортом! Для Франца, любезного друга, наше распохабнейшее дерьмо уже своим стало, а Шафиров, жидовская морда, посмеивается втихомолку над русаками стоеросовыми. Смеялся бы открыто — а то втихомолку, среди своих. А что остер на язык и самого черта перехитрит и без рогов оставит — за то и держим.
Увидев за земляной дамбой покачивающиеся мачты «Петра и Павла», царь забыл и о Витсене, и о Шафирове. Он не знал, не мог объяснить самому себе, почему морские военные забавы ему несравнимо милей забав полевых и лесных, почему сам вид моря умиротворяет его душу и настраивает на лад почти пиитический. Он этого не знал — хотя честно пытался разобраться и в этом. В наши дни его, наверно, просто назвали бы «человеком воды» — и сочли бы, что этим все объяснено.
Шафиров наблюдал за ходом маневров с берега: он подвержен был приступам морской болезни, качки не выносил и вид даже спокойного моря вызывал у него тошноту и головокружение и был неприятен. Однако, отдавая должное любви государя к военно-морской потехе, он считал для себя необходимым прибыть на берег и глядеть на волны и корабли. Не он один так счел, и не он один прибыл: почти весь состав посольства расположился вдоль берега, на дамбе, и кто с интересом, а кто со скукой глазел на морскую воду, на «Петра и Павла», на яхту и другие корабли и лодки: царь любил зрителей, и неявка к месту потехи могла возыметь дурные последствия.
Сидя на дамбе, на складном стуле, и с вежливой улыбкой следя движение царской яхты и кораблей, Шафиров размышлял об утреннем визите Витсена к Петру. Царский отказ успокоил Шафирова: в глубине души он и не желал иного ответа. Допусти Петр голландских евреев в Россию — он, Шафиров, волей-неволей стал бы ответственным за их слова и дела и первым держал бы ответ перед царем: как эксперт и единоверец, хотя и бывший. А в том, что ответ держать пришлось бы, и в скором времени, — в этом Шафиров не сомневался ничуть: он знал своих евреев, знал их жесткость в делах, их закрытость и замкнутость, и что русские посмотрели бы на все это косо… Кроме того, Шафиров досадовал на то, что амстердамские евреи выбрали своим ходатаем гоя Витсена, а не его, бывшего еврея Шафирова, и тем самым лишили его возможности заработать хороший куш… Так что пускай лучше они сидят себе в своем Амстердаме, — не без легкой обиды думал Шафиров, глядя на море.
А на море крутился, как лось среди волков, фрегат «Петр и Павел» среди лодок и яхт. Видно было, как матросы карабкались по вантам фрегата, ставили и убирали паруса. Потом царская яхта подошла вплотную к «Петру и Павлу», и Петр во главе своих людей бросился на абордаж. Яхту сильно качало, Шафиров почувствовал приступ тошноты и незаметно отвернулся. За его спиной слонялся по дамбе шут Вытащи, громоздкий, как шкап. Арапский карла Кабысдох, смешно повторяющий неуклюжие движения Вытащи, показал Шафирову острый кошачий язык.
Потешная баталия шла к концу, на клотике «Петра и Павла» взвился флаг Петра. Шафиров облегченно вдохнул и поднялся со своего стула. Можно было идти поздравлять царя.
Петр бушевал. Он сломал тяжелый резной стул свейской работы, вышвырнул в окно некстати вылезшего из-под стола, из походной коробки, карлу Кабысдоха, а Меншикову, кинувшемуся было утешать, кулаком разбил нос. Поздравления с викторией были отменены, явившиеся поздравители теснились, переговариваясь шепотом и знаками, в посольской гостиной, перед кабинетом царя.
Царский гнев был оправдан: шестеро русских волонтеров, дворянских недорослей, плохо показали себя на маневрах и особенно в абордажном приступе, а на укоры царя дерзко отвечали:
— Мы, дескать, больше не желаем топорами махать на верфи да по веревкам лазать над морскою бездной, и тебе, царь, это негоже — ты, все ж, не лапотник.
Услышав такие речи, Петр страшно задергал головой и велел критиканов тут же, на берегу, заковать в цепи:
— Заковать! Доставить к Лефорту!
Теперь закованные сидели в подвале посольского дворца, ушибленный карла валялся в углу двора, Алексашка прикладывал лед в тряпице к носу, а Петр бешено мерял кабинет от стены к стене в ожидании Вытащи. Шута-кнутмейстера искали по всему городу, и бегом: царь ждать не любил.
Обнаружили Вытащи в кабаке; он там добросовестно праздновал цареву победу. По дороге к посольскому дворцу, понукаемый и в спину, и в бока для ускорения хода, он радостно рассказывал сыщикам о скверной заграничной жизни и как ему хочется домой, в Москву: мясо здесь без жил — зубами даже не почуешь, что мясо, и вода какая-то пресная, и ржаного хлеба здесь не пекут… Вытащи редко кто слушал, разве что по крайней необходимости либо по принуждению — вот он и пользовался случаем.
Первым делом, увидя Петра, Вытащи испугался: царь был буен. Обломки свейского стула валялись на полу, и кнутмейстер с неприятным чувством прикинул, что тяжелой ножкой мореного дуба можно прошибить голову. Топчась в дверях, Вытащи опасался шагнуть в комнату, наперерез Петру.
— Возьми плотников, — коротко и со свистом дыша, сказал царь, — и к завтрему чтоб сбили эшафот тут, на дворе… Ты что это?
— Робею… — топчась, признался Вытащи.
— А-а… — вдруг светло, озорно улыбнулся царь. — Завтра перед обедом выведешь из погреба недоумков, отрубишь головы, чтоб другим неповадно было. Иди, занимайся! И скажи, чтоб вошли, кто там ждет: можно.
Поздравители втекли шумно, затопили кабинет. Заговорили все сразу, не желая уступить первенство другому. Петр улыбался, сиял.
У дальней стены, за спинами поздравителей, стоял ловко сбитый, мускулистый молодой человек в матросской одежде. В его то ли сильно загорелое, то ли от природы смуглое лицо вправлены были, как черные камешки, крупные выпуклые глаза в мягких метелочках юношеских ресниц. Кисти рук его были маленькие, сильные и тоже смуглые, темные. Во всем его облике — во взгляде, в чутко настороженной позе, в золотом, с синим камнем браслете вокруг тонкого, почти хрупкого запястья — явственно проступало что-то экзотическое, неместное; держался он хотя и скромно, но без всякого смущения, да и скромность его казалась более нарочитой, чем естественной. Трудно было определить, кто он таков: перс или армянин.