Однажды ко мне пришел знакомый еврей и попросил, чтобы я отвез его в своем экипаже куда-то за два лье от города. Когда мы проехали около двух лье, он вдруг сказал мне: «Филипп, у вас есть жена и сын, они несчастны...» Затем он передал мне письмо от жены и ушел. Я один вернулся в Лион.
Эти два лье показались мне бесконечными. Письмо жены было полно упреков, но они тронули меня меньше, чем мысль о сыне, которого я покинул. Из письма жены я заключил, что моя торговля в Заре идет неплохо. Но мысль о покинутом сыне прямо убивала меня...
В этот вечер я не в силах был говорить. Катрина заметила это; но у нее было такое чуткое, такое нежное сердце... Прошло три недели; она по-прежнему не спрашивала меня о причине моей печали. Когда она наконец решилась заговорить, я ей прямо сказал: «У меня есть сын». «Я угадала, — ответила она. — Поедем в Зару; я буду там твоей служанкой». «Это невозможно, моя жена все знает, прочти ее письмо».
Брань, которой моя жена осыпала ее в письме, и презрительный тон, которым она отзывалась о ней, совершенно ее не зная, заставили Катрину покраснеть. Я ее обнимал и старался утешить, как мог. Но что поделаешь, сударь, те три месяца, которые я после того еще прожил в Лионе, были сущим адом; я не знал, на что решиться.
Однажды ночью я подумал: «А что, если я сейчас уеду?» Эта мысль пролила как бы целебный бальзам на мою душу. Катрина спала рядом со мною глубоким сном. «Это не иначе, как божье указание», — сказал я себе. Но когда я посмотрел на Катрину, то подумал: «Какое безумие! Не надо этого делать».
И тут же божья милость меня покинула; я снова погрузился в горькую печаль. Сам не зная еще, что я сделаю, я начал тихонько одеваться, не сводя глаз с Катрины. Я не решался открыть конторку; все мое состояние было спрятано в кровати; в комоде лежало только пятьсот франков, приготовленных для одного платежа, который Катрина должна была произвести на следующий день, в мое отсутствие. Я взял эти деньги, спустился по лестнице, прошел в сарай, где стояла моя повозка, нанял лошадь и уехал.
Я поминутно оборачивался. «Катрина кинется вслед, — думал я. — Если я увижу ее, все пропало».
Для большей уверенности я в двух лье от Лиона пересел в почтовую карету. В волнении я условился с каким-то извозчиком, что он доставит мою повозку в Шамбери; но ведь она мне была уже не нужна, и я не помню, почему я так распорядился. Приехав в Шамбери, я почувствовал всю горечь моей утраты. Я пошел к нотариусу и записал все мое имущество, какое осталось в Лионе, на госпожу Катрину Боннар, мою жену. Я думал об ее чести и о наших соседях.
Когда я уплатил нотариусу, сколько ему полагается, и вышел с составленной им бумагой, я почувствовал, что у меня никогда не хватит духу написать Катрине. Я вернулся к нотариусу, который и написал ей от моего имени. Один из его писцов прошел со мной на почту и при мне отправил пакет. В каком-то захудалом трактире я попросил одного человека написать письмо Боннару в Валанс. Его извещали от моего имени о даре, который доходил по меньшей мере до четырнадцати тысяч франков. В письме также сообщалось, что его сестра тяжело больна и ждет его в Лионе. Это письмо я отправил сам. С тех пор я не имел о них никаких сведений.
Я нашел свою повозку у подножия Монсениса. Не могу сейчас вспомнить, почему я так дорожил этой повозкой, ставшей, как вы сейчас увидите, непосредственной причиной моих несчастий.
Истинной причиной их было, вероятно, ужасное проклятие, посланное мне вслед Катриной. Должно быть, голос этой женщины, живой и страстной, молодой (ей было всего двадцать лет), прекрасной, чистой (ибо она принадлежала только мне, которому хотела служить и угождать как своему мужу), нашел путь к господу и умолил его сурово наказать меня.
Я купил паспорт и лошадь. Находясь у подножия Монсениса, не знаю почему, я подумал, что это граница, и решил на свои пятьсот франков заняться по пути контрабандой. Я накупил часов, которые спрятал в своем потайном ящичке, и с гордо поднятой головой проехал мимо заставы. Таможенные досмотрщики крикнули мне, чтобы я остановил лошадь. Я, столько раз уже провозивший контрабанду, спокойно вошел в помещение караула. Таможенные досмотрщики сразу же направились к повозке: по всей вероятности, меня предал часовщик; они забрали у меня часы и наложили, кроме того, штраф в сто экю. Я им дал пятьдесят франков, и они меня отпустили; у меня оставалось только сто франков.
Это несчастье отрезвило меня. «Как, — думал я, — в один день, в одну минуту уменьшить капитал с пятисот франков до ста! Я продам, конечно, лошадь и повозку, но отсюда до Зары еще далеко».