Так все и случилось!..
Не прошло и недели с отъезда Лейбла-скорняка, как приезжает черт знает откуда какой-то немчик, расспрашивает про шпалы и прочий лес. Покупать не покупает, а только ходит вокруг с трубкой в зубах, узнаёт про цены и записывает… Курит и записывает. И вот как-то вечером поднимается ветерок, выхватывает из его трубки искру и забрасывает ее на чью-то соломенную крышу! Дело было к вечеру…
Народ на минхе. Вваливается в синагогу несколько рыночных торговок: горим! У такого-то горит сарай, и у такого-то тоже. Что тут говорить — пожар…
Все бегают, кричат, ищут воду — а в колодце нет веревки. Где веревка? Бегут в торговые ряды за новой, а там уже все пылает…
Но есть же Йосл сын Берчи, бегут за Йослом, Йосл бегом в микву, окунается три раза, вылезает и произносит про себя первое Имя. Начало капать. Еще раз произносит — мелкий дождик!.. Но уже слишком поздно, огонь пылает вовсю… Дождевая вода закипает на лету, прямо в ушах шипит! Тогда произносит он про себя это Имя еще раз — ну же, ну!.. Приходят черные тучи со всех четырех концов света — и все залило, что тут скажешь, потоп!
— И он потушил пожар? — спрашиваю я.
Мой собеседник невесел:
— А что толку, город-то был разрушен.
— Слишком поздно?
— Это во-первых!.. А во-вторых, забыл Йосл сын Берче другое Имя! Вода затопила остатки… Сами же видите, водичка эта — память о том потопе… До сего дня не высохла…
— Как же прекратился потоп?
— Ну это уж глупости, — отвечает Мошек, — никакого потопа быть не может, так что должно было когда-нибудь прекратиться.
Мы уже въехали в воду.
— Чудеса да и только! — восклицает реб Мойше.
— Что? — спрашиваю я.
— Да вот, такая вода, а лошади идут… Мачей курит люльку… И ничего!
За понюшку табаку
Перевод Р. Рубиной
Нечистый сидел, заложив ногу на ногу, и, позевывая, с самодовольной сытой улыбкой, перелистывал от нечего делать книгу живых душ… Вдруг он захлопал в ладоши — у холмского раввина ни одного греха на счету, чистая страница.
На зов нечистого мигом сбежались адовы прислужники и в ожидании приказаний остановились в дверях, высунув языки, как собаки.
— Пошлите кого-нибудь наверх, — приказал нечистый, — пусть узнают, долго ли еще жить холмскому раввину!
Прислужники исчезли так же бесшумно, как появились. Не прошло и четверти часа, как поступает донесение: «Были в комнате жизни; нить холмского раввина уже трудно разглядеть — вот-вот он будет призван!»
— Писаря сюда!
Приплясывая на своих куриных лапках, появляется писарь, лысый, с красными веселыми глазками. Поклон сюда, кивок туда, усаживается по-турецки на вспыхивающий черным пламенем смоляной пол. Из одного кармана достает новенькое, только что из крыла, воронье перо, из другого — чернильницу с кровью прелюбодея; тут же разворачивает свиток из свежевыделанной кожи вольнодумца, плюет себе на ладонь и бросает верноподданнейший взгляд на своего господина: готово!
Нечистый наклоняется к нему и диктует. Писарь, высунув язык, чертит завитушку за завитушкой, перо скрипит, и вот уже в небесное судилище мчится донесение следующего содержания:
«Так как в писании сказано: „Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы…“ А в Холме есть раввин, одной ногой стоящий в могиле, а на счету его ни единого греха… И если хотят, чтобы „Моисей остался правым и учение его истинным“, пусть холмского передадут в руки Асмодея»…
Из небесного судилища после краткого совещания приходит ответ: «Смотри „Иова“, глава первая».
Нечистому понять намек недолго: делай, значит, с ним что хочешь, «только жизнь его сбереги», пусть живет, сколько положено.
Задача, однако, не из легких…
Жены у холмского раввина нет, много лет уже вдовствует, не про вас будь сказано, дети все поженились. «Не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Иезекииль так сказал — значит, закон! Тучные стада? Да хоть бы обыкновенная коза была… Кожа у холмского раввина, не в пример Иову, и так нечистая, все время чешется, бедняга… И вообще, попробуй одолеть холмского раввина испытаниями!