И зеленый человек повел их и вышел с мохвами в чистом поле, и было еще утро, и зеленый человек привел их в самую середину, в самое солнечное и теплое место. Велел он им сесть, и рукой будто круг очертил перед ними; и мохвы повиновались, и тихо, и неподвижно занял каждый свое место, а зеленый человек проследил, и, пока все не усядутся, подождал, и потом оставил их на день сохнуть, а сам ушел по своим делам в поле в зеленое.
И зеленый человек вдоль и поперек вместе с солнцем и травой все углы и межи поля зеленил и озеленял, и только время от времени, час от часу, на им усаженных оглядывался, чтоб узнать, как им там сидится, да приметить, как им сохнется. И так — раз в час, и еще раз, и снова, и так несколько раз, до вечера…
И когда солнце спустилось с небесной в земную глубину, и тот зеленый человек свою дневную работу уже закончил, и все межи оглядел, и уже устал от глядения, тогда он отправился на середину поля, пришел туда и увидел:
Головы у мохв просохли как копны свежего сена, и сырости под ними уже стало меньше, и от голов их тянуло свежим сеном, и выбрал он себе подле них и подле их круга место, опустился — отдохнуть и вместе с сидящими конец дня и вечер скоротать.
А мохвы молчали и дышали вечерней прохладой, дарами поля и земли, и когда зеленый человек повернулся к ним и спросил у них: «Ну что, мохвы, как день прошел?» — они снова промолчали, но в их молчании была теперь удовлетворенность, и в безответности — ответ: большего они не желали…
И зеленый человек тоже был доволен, и от того, что день прошел, и от удовлетворенности прошедшим днем, захотел раскурить свою трубку, но не нашел у себя огня, да и солнце уже зашло, так что не мог он от него раскурить, но он немного подождал, и когда день улегся в поле и укрыл тьмой всю землю, то поднялся и повернулся в ту сторону неба, где увидел вечернюю звезду, золотую и чистую; протянул он к ней руку, и она подала ему на кончике своего пальца голубой огонек, взял он огонек и раскурил от него свою трубку, и после этого осталось у него еще немного огня, и он поднес его к мохвам, к их головам. И так поднося огонь, поджег он каждому мохве его просохшую голову, и все мохвы задымились…
Было тихо, по вечернему, и головы мохв задымились, — которые лишь дымом, а которые кое-где и огнем вспыхивали, и все мохвы дивились на зеленого человека: как он стоял и как спокойно курил свою трубку, и как просто он добыл огонь, и как легко подали ему этот огонь с неба…
И зеленый человек заметил их удивление и улыбнулся, и тогда, когда снова он опустился на землю, повернулся он к мохвам и обратился к ним:
— Я вижу, вы дивитесь, как я достал огонь с неба, и как дружны мы со звездой на небе, и хочу вам это объяснить и разъяснить ясно. И так как вечер обещает быть спокойным, а ночь тихой, и я еще не хочу спать, да и вы, наверное, тоже, вы можете об этом услышать, а я вам расскажу.
И мохвы дымились и были согласны, и зеленый человек рассказал:
В детстве был я в поле слугой, у зелени и трав служил мальчиком на посылках, и ветры, когда им случалось побывать в городах и других грязных местах, летели ко мне, и я поливал им воду на руки…
И любили меня ветры и благоволили ко мне, потому что видели мою к ним детскую привязанность, и они тоже были ко мне привязаны и баловали меня. И всякий раз, возвращать и прилетая издалека, они помнили обо мне и всякий раз по возвращении доставали для меня из-под полы подарки — то одну игрушку, то другую, а когда они ничего не приносили, то чем-нибудь иным, каким-нибудь рассказом одаривали меня.
И любо было мне с каким-нибудь старым ветром, усталым, отлетавшим свое летуном, на целый день, а то и на целую ночь остаться, и у ног его, у дырявых пол его сидеть, и в глаза ему и в рот ему смотреть, слушать, слушать, и дивиться погоням его и приключениям…
И старики не скупились, и делились они со мной как со взрослым, и всякий раз после такого дня или такой ночи, после того, как мы долго сидели на одном месте, и ноги и кости наши затекали от сидения, рассказчик велел мне: пробегись, — чтобы посмотреть, как я вырос, и насколько легко несут меня ноги мои.
И я бегал, и старик следил за мной, щуря свои стариковские глаза, а когда я возвращался и останавливался перед ним, он, всегда улыбаясь и хлопая меня по плечу, нежно смотрел на меня и приговаривал: «Добро! Добро! Когда подрастешь, выйдет из тебя гонец быстрый как ветер». И я радовался, и желал заслужить подарки, и еще усерднее прислуживал им, и они тоже, они все сильнее любили меня, и слышал я украдкой, как они о моей судьбе и о том, как я расту, шепчутся, и как они втайне полю и травам наказывают, чтоб кормили меня самым лучшим, что есть у них.