- Всех предам военному суду! - проорал подполковник и нерешительно потянулся к пистолету.
- Отвечайте господину подполковнику, - чуть слышно произнес капитан Клаппрот.
Я перестал писать и сказал, что согласно служебному наставлению передаю телеграммы отправителей равного ранга в соответствии с днем и часом их поступления и что вся пачка рассортирована соответственно этому. Мой берлинский партнер по связи, не понимая, почему прервана передача, звонил изо всей силы. Я снова сел и снова стал писать, я слышал крик подполковника, грозившего пристрелить меня на месте, и я знал, что он не станет стрелять, и я вдруг понял, что они все насмерть перепуганы. Но почему они все так боятся? Может, у них у всех совесть нечиста? Может, они все предатели? И война будет проиграна потому, что они все предатели? Я вздрогнул.
Как я осмелился подумать о поражении? Я передавал телеграммы механически, а мысли мои шли сами по себе, но тут я вчитался в текст и сразу же сделал ошибку. В тексте шла речь об опровержении лживой пропаганды врагов, а я дважды вместо слова "опровержение" написал "поражение". Только на третий раз я сумел передать это слово правильно и начал снова писать в прежнем ритме.
Тем временем лейтенант Фидлер и капитан Клаппрот продолжали увещевать подполковника, капитан вертел в дрожащих руках генеральскую телеграмму, чтобы немедленно положить ее на мой аппарат, лейтенант уговаривал подполковника взглянуть на пачку телеграмм, которые все до единой заверяли фюрера в верности и преданности его командиров на Балканах. Но подполковник прошипел, что все это его совершенно не интересует, что задержать телеграмму командующего - это неслыханное безобразие, что он доложит об этом самым высшим инстанциям, чтобы всех нас - особенно этого наглеца обер-ефрейтора - отдали под суд, тогда мы узнаем, что почем.
Аппараты продолжали стучать. Он наложил в штаны от страха, подумал я, и стал передавать текст, который капитан Клаппрот сунул мне на аппарат.
"...неизменно готовый верно и преданно следовать за вами, мой фюрер, и с национал-социалистской решимостью противостоять всем проискам врага..." - писал я и думал, что еще никогда не видел ни одного офицера таким беспомощным и жалким, каким был этот подполковник, потянувшийся к пистолету.
Подполковник сделал какую-то пометку в своем блокноте, потом повернулся и в сопровождении капитана, тяжело шагая, пошел к выходу. Лейтенант молча подмигнул мне, затем последовал за капитаном. Через несколько минут лейтенант Фидлер вернулся, положил передо мной лист бумаги с машинописным текстом, на котором в верхнем левом углу стояла красная пометка "СО". Он сказал, чтобы я бросил все и прежде всего передал этот рапорт. Это было донесение о подполковнике, который ворвался на наш узел связи, донесение было адресовано нашей вышестоящей инстанции в Вене. Надрываясь, зазвонил телефон. Я передавал донесение и слышал, как лейтенант отвечает:
- Слушаюсь, господин генерал! - и - Несомненно, уже передано, господин генерал! - Телефон надрывался всю ночь.
И всю ночь напролет я передавал телеграммы с изъявлением преданности, под утро пришел мой приятель из телеграфно-строительной команды и попросил меня запросить в Бреслау о его семье, он уже несколько месяцев не получает никаких известий, а на почту, ясное дело, надеяться нечего, я сказал, что теперь это невозможно, сейчас передают свои телеграммы важные господа. Приятель повздыхал и ушел, я и в самом деле не мог ничего для него сделать. В семь меня сменили, и я лег спать, в тринадцать ноль-ноль я снова заступил на дежурство. Телеграммы с заверениями в верности были уже переданы, я хотел было приняться за разведсводку, но тут раздались звонки тревоги - это означало, что сейчас поступит телеграмма из ставки фюрера. Она была адресована всем воинским соединениям, частям и подразделениям и предписывала немедленно сообщить имена всех генералов штабов, высших и старших офицеров всех родов войск, которые входили прежде в другие партии, кроме национал-социалистской, или имеют родственников за границей, или вызывают подозрения по каким-либо иным причинам. Затем следовали указания о признаках неблагонадежности, они занимали семь листов. Мы передали эту директиву всем штабам - работы нам с избытком хватило на всю вторую половину дня. В девятнадцать ноль-ноль пришел мой сменщик, я вручил ему позавчерашнюю разведсводку, пожелал ему счастливого дежурства, отправился в финскую палатку, в которой я жил с одиннадцатью товарищами, и забрался под москитную сетку. В палатке было душно. Парни, свободные от дежурства, играли в скат и пили вино,
карты и похабные анекдоты смачно шлепались об стол. Я устал, но не мог уснуть, я вертелся на нарах с боку на бок, пока не вспомнил, что у меня в ранце лежит "Эдда". Я достал книгу и раскрыл ее на "Прорицании провидицы", на прорицании о конце мира, и мне показалось, что я читаю повесть наших дней:
В распре кровавой брат губит брата,
кровные родичи режут друг друга:
множится зло, полон мерзости мир.
Век секир, век мечен, век щитов рассеченных,
вьюжный век, волчий век - пред кончиною мира.
Грозный с востока корабль приближается
мертвых везет, правит Локи рулем.
Солнце черно, земли канули в море.
Звезды срываются вниз с вышины.
Пар всюду пышет, и, жизни Питатель,
лижет все небо жгучий огонь.
Лает пес Гармр у пещер Гнипагэллира,
узы расторгнуты, вырвался Волк!
Много я знаю, вижу я, вещая,
Грозно грядущий жребий богов * [* Перевод С. Свириденко.].
Больше читать я не стал, я захлопнул книгу и потрясенный вышел на воздух. Кружилась мошкара, я стоял, прислонившись к стволу маслины, курил одну сигарету за другой и смотрел, как солнце садится за зелеными агавами. "Что же это происходит?" - подумал я, но я не хотел больше ни о чем думать, я вернулся в палатку, подсел к игрокам в скат, и мне привалило дурацкое счастье: с рук пришел гранд сам-третей, и я объявил портного и масть! Это означало по пять миллионов драхм с человека. Я, со своей стороны, поставил всем по котелку вина.
На другой день я спросил лейтенанта Фидлера, не разрешат ли мне вернуться на занятия высшей школы для солдат - я хотел услышать назначенную на этот день лекцию о "Прорицании провидицы". Но только через пять дней мы с обер-фельдфебелем получили отпуск. Мы приехали в Афины сияющим солнечным утром. На фоне голубого неба Акрополь сверкал, как снег, темные агавы зеленели на каменистом склоне, и высоко в небе огромный коршун, неподвижно распластав крылья, описывал над вечным городом величественный круг. Было раннее утро. Мы перегнали грузовик, одну из тех машин, которые каждый день проезжали по городу, подбирая умерших за ночь голодной смертью, потом их отвозили в Пирей и, связав штабелем, топили в море. Наш автобус загудел, грузовик уступил нам дорогу, и мы промчались мимо и помчались среди холмов и виноградников, где в каждой ягоде уже отражалось солнце.
Обер-фельдфебель глядел вперед, казалось, он раздумывает над каким-то сложным вопросом, я хотел его спросить, о чем он думает, но он поднял голову и заговорил со мной сам.
- Странная история, господин коллега, - проговорил он и сказал, что хочет поделиться со мной одной новостью, о которой он - в том-то и заключается странность - не знает, вычитал ли он ее в газетах, или она привиделась- ему во сне. - Говорят, что фюрер соизволил разрешить, чтобы приговор преступникам, покушавшимся на него 20 июля, привели в исполнение их родственники, чтобы они сами вздернули осужденных на виселицу и тем самым искупили вину своего рода. - Мой коллега сказал, что перед его взором явственно возникает образ сына, который набрасывает веревку на шею преступного отца и затягивает петлю, восклицая: "Я служу фюреру!" Когда мой коллега рассказал мне все это, мне показалось, что я тоже слышал нечто подобное, и я тоже не мог с уверенностью сказать, не приснилось ли мне все это. И я сказал, что это вполне вероятно, фюрер мог повелеть, чтобы вина была искуплена именно так, такое искупление напоминает об "Эдде", а мой коллега заметил, что, если я тоже слышал об этом, значит это, должно быть, правда, двум разным людям не может привидеться один и тот же сон. Я согласился с ним.