Выбрать главу

Рассматривая историю еврейской Восточной Европы через призму расселения мигрантов, эта книга направлена на то, чтобы по-новому взглянуть на отношения между Восточной Европой и еврейской идентичностью, которые долгое время оставались в тени катастрофы Холокоста и политического триумфа сионизма. До потрясений XX века часть восточноевропейского еврейства представляла Польшу не только как еврейскую родину, но и как Святую землю, подобную древней еврейской родине. Шолем Аш красноречиво передал это чувство в своей интерпретации знаменитой идишской народной сказки, объясняющей название Польши:

Бог взял кусок Эрец Исроэль [Земли Израиля], который Он спрятал на небесах во время разрушения Храма, и ниспослал его на землю и сказал: «Будь Моим местом покоя для моих детей в их изгнании». Поэтому ее называют Польшей (Полин) – от еврейского слова «по лин», что означает «здесь ты поселишься» в изгнании… И в великом будущем, когда придет Мессия, Бог обязательно перенесет Польшу со всеми ее поселениями, синагогами и иешивами в Эрец Исроэль. Как еще могло бы быть?[943]

Представление о том, что Польша, географическая родина Освенцима, представляет собой избранное Богом место покоя и убежища для еврейского народа в изгнании, было практически стерто как из еврейской коллективной памяти, так и из современных популярных повествований об истории восточноевропейских евреев XX века. Но перед Второй мировой войной именно эта широко распространенная идея заставила многих евреев из Польши воспринимать иммиграцию не как путешествие в землю обетованную, а скорее как мучительное начало нового изгнания. Как отмечает Джонатан Боярин, польские евреи в Париже считали себя «изгнанниками из Польши, а не изгнанниками из библейской Земли Израиля»[944]. В самом деле, рассеянные евреи Белостока и миллионы других евреев-эмигрантов считали свои кусочки Польши «домом», выражая чувство избранности и действуя как архетипическая диаспора мигрантов – согласно общепринятому определению «диаспоры» в современной научной литературе, – поскольку они делились коллективными воспоминаниями об этих бывших «домах», отправляли туда денежные переводы и создавали учреждения для сохранения своих традиций[945]. Репертуар культурных стратегий, разработанных евреями-мигрантами в начале XX века, таких как литературное воссоздание Восточной Европы в качестве архетипической еврейской родины, не только изменил жизнь тех, кто мигрировал, но также сформировал жизнь их детей, поскольку будущие поколения начинали творчески воссоздавать «дома» в Израиле или на Нижнем Ист-Сайде, когда искали «еврейские пространства», в которых можно укоренить свою идентичность[946]. Более того, филантропическая приверженность поколения иммигрантов своему вдохновляющему дому в Восточной Европе, стране, в которой мало кто из них собирался жить, предвосхищает многие аспекты отношений западного еврейства с Израилем во второй половине XX века.

Риторика, которую использовали евреи Белостока, чтобы создать образ своей рассеянной общины, бросает вызов общепринятым представлениям о еврейской диаспоре в XX веке. Создавая представление о себе как о живущих в goles bialistok (изгнании из Белостока), эти восточноевропейские евреи опровергали стандартный, статичный взгляд на еврейскую диаспору. На самом деле, многие евреи-иммигранты из Восточной Европы в начале XX века чувствовали боль изгнания не только в отношении Древнего Сиона, но и в отношении Восточной Европы. По их мнению, диаспора была весьма спорной и динамичной категорией, посредством которой они могли по-новому интерпретировать свой опыт и размышлять о своем месте в мире. Хотя статьи в Bialystoker Stimme были далеки от идеологических трактатов, игривый стиль, в котором авторы-иммигранты использовали библейскую диаспорическую идиому, частично перекликается с аргументами Даниэля и Джонатана Бояринов о природе еврейской диаспорической идентичности, которая никогда не была подчинена власти одного национального государства[947]. Евреи часто ощущали глубокую связь с определенными регионами, не имея над ними никакой политической власти. Тем не менее то, как большинство современных историков используют концепцию диаспоры, по словам Джона Стрэттона, остается «фундаментально связанным с политикой [еврейского] национального государства», маскируя тот факт, что евреи всегда сплетали сложную паутину тоски по множеству реальных и воображаемых родин[948]. Евреи Белостока заставляют нас оценить многодиаспорную природу современной еврейской жизни. Миграция превратила Восточную Европу, край, считавшийся традиционной периферией еврейской диаспоры, в ее воображаемый центр. Если ученые откажутся от узкого определения диаспоры, они смогут более полно оценить, каким образом процесс миграции – будь то в Вавилонию в V веке или из Испании в XV веке – глубоко переориентировал механизмы размышлений евреев о своих связях и лояльности, то, как они выражали свою идентичность как рассеянный народ[949].

вернуться

943

Shalom Asch. Kiddush ha-shem, цит. первой страницы периодического издания, см.: Polin (1986). xi.

вернуться

944

Jonathan Boyarin. Polish Jews in Paris. 17–18.

вернуться

945

Большинство исследователей приходят к выводу, что приведенные ранее критерии превращают рассеянную группа в диаспорическую группу. Хороший обзор литературы см.: Robin Cohen. Global Diasporas; William Safran. Comparing Diasporas. 255–291.

вернуться

946

Hasia R. Diner. Lower East Side Memories; Hasia R. Diner, Jeffrey Shandler, and Beth S. Wenger, eds. Remembering the Lower East Side.

вернуться

947

Boyarin and Boyarin. Diaspora: Generation and the Ground of Jewish Identity. 713.

вернуться

948

Stratton. Displacing the Jews: Historicizing the Idea of Diaspora. 312.

вернуться

949

Неслучайно уважаемый русский еврейский историк Симон Дубнов обратился к изучению поселений в черте оседлости как к «величайшему [еврейскому] центру исторической диаспоры следующему за Вавилоном и Испанией». См. текст инаугурационной речи Дубнова в Еврейском историкоэтнографическом обществе в журнале Еврейская старина (1909. №. 1. 154).