Недалеко от Марьи Павловны, но так, что она его не видела, рассеянно перелистывая принесенный кем-то альбом с рисунками, сидел художник мистик, Малинин, с блестящими, как зеркала, глазами и от времени до времени бросал на нее пламенные взгляды.
Никто и ничто в этом доме его не интересовало, кроме нее. Он поддерживал разговор из приличия, но больше молчал, совершенно счастливый, что сидит с ней в одном доме, что дышит с ней одним воздухом.
Его сдержанность и угрюмость невольно отталкивали каждого. А он радовался этому, радовался своему одиночеству среди веселья, шуток и смеха. Он мог думать о своем, наслаждаться близостью к ней и страдать от безнадежности. У него захватило дыхание, когда поручик, взяв уверенно из чьих-то женских рук веер и небрежно играя им, наклонился к Марье Павловне.
"Как это ему легко дается, -- подумал он, -- а я бы не сумел, не посмел".
-- Я никогда не мог предположить, -- сказал Медведский, -- что пустячок какой-нибудь может так преобразить, так украсить целое...
Он нарочито не окончил фразы и вдруг лукаво и мило улыбнулся с таким видом, будто имел право на фамильярность и на откровенное лукавство с Марьей Павловной.
-- О чем это вы говорите, -- чуть холодно отозвалась Марья Павловна, поняв, что он намекает на восхитительное пятнышко на ее щеке, так как эту же фразу он уже сказал ей на прошлой неделе в другом доме.
-- Но об этом спиритическом столике, -- с деланной наивностью, точно ни о чем другом не думал, ответил Медведский и посмотрел на нее своими привлекательными, но злыми голубыми глазами. -- Согласитесь, что без этой редкости гостиная потеряла бы три четверти своей прелести, -- и он насмешливо указал на столик, на спиритов и теософов и презрительным взглядом пронзил спину Рогожского, которого он искренно ненавидел за то, что тот был мужем нравившейся ему женщины.
"А он и зол и не глуп, -- подумала Марья Павловна, -- и перехитрил меня. Ведь я только притворилась, что не хочу услышать комплимента, и у меня теперь должно быть глупое лицо. Сделаю вид, что поверила ему".
-- Вы еретик, -- погрозив ему пальчиком, сказала она. -- Разве можно так непочтительно отзываться о священном столике?
"Нет, она в самом деле глупа и ненаходчива, -- подумал Медведский. -- В ней только и хорошего грудь да губы, да еще это чертовское пятнышко на щеке. И если она всегда так умело защищается, то хлопот с ней будет немного..".
В ответ он смело и откровенно посмотрел ей в глаза, и увидев, что она смутилась, окончательно решил, что она будет принадлежать ему. Малинин невольно видел и слышал все и несказанно страдал.
-- А вы верите в столик, -- игриво сказал Медведский, что означало: "Вы мне ужасно нравитесь, особенно пятнышко".
-- Это допрос? -- спросила она в том же тоне, и подумала: "Он мне чуточку нравится, но неприятно, что так дерзко смотрит на меня".
-- Нет, Марья Павловна, не допрос, но явления потустороннего мира для меня проблематичны. -- Что опять означало: "Я не в силах оторвать от тебя взгляда, хотя это грубо и неделикатно. Я не знаю, чем бы пожертвовал за право положить руку тебе на грудь. Но ты позволишь, скажи, что позволишь! Я пойму".
-- Вы ужасный материалист, -- ответила она, покачав несколько раз головой и подумала: "Роман, нет, нет, никогда. Никому не дам ни обнять, ни поцеловать себя. Мне приятна только охота на меня. Он славный, милый охотник, и мне хорошо с ним".
Их вибрирующие голоса были полны электричества. Невидимый ток соединил обоих на один коротенький, головокружительный миг. Они невольно наклонились друг к другу. Он заговорил тихо:
-- Ну, конечно, я материалист, Марья Павловна, вы должны были догадаться об этом. И я все время стараюсь заполнить пропасть, лежащую...
-- Какая пропасть, что вы болтаете, -- чуть испугавшись, оборвала она его и осторожно отодвинулась, чувствуя, что его глаза гипнотизируют ее.
"Он необыкновенно самонадеян, но все-таки в нем есть что-то приятное и неотразимо привлекательное", -- успела она подумать, и вдруг оглянулась. Ей показалось, что кто-то сказал: Маша! Глаза ее встретили пламенный взгляд Малинина.
"Какой несимпатичный, -- подумала она, -- кто это? Ах, вспомнила, Малинин! Зачем он так смотрит на меня? Но кто же это позвал меня?"
Медведский, сбоку глядя на нее, спрашивал себя: "Неужели это восхитительное существо спокойно раздевается при своем деревянном муже, ложится с ним в кровать?"
Он посмотрел на Рогожского и увидел, как тот поднялся и присел к помещику Раевскому, еще крепкому и стройному, как сосна, старику, ярому крепостнику, которого здесь не любили, но боялись и уважали.
"Этакая пирамида, -- злился Медведский, -- его пулей не пробьешь. Хорошо бы утянуть у него жену, да куда с ней денешься? Разве в Крым увезти? Да ведь надо на фронт ехать", -- с неприятным чувством вспомнил он.
И Марья Павловна смотрела на мужа. По знакомому выражению на его лице она поняла, что он говорит "умные слова", и ей стало скучно. Она отвернулась, вдруг притихшая, потерявшая настроение и блеск.
Малинин, все рассматривавший альбом, порывисто обернулся и широко раскрыл глаза. Он ясно услышал свое имя, произнесенное ее голосом "Я с ума схожу, я галлюцинирую, -- подумал он, -- а может быть и позвала, не сама она, а ее душа. Я ведь все время говорю ей: "я ваш, я ваш". Она услышала. Ее "я" уже знает, что для меня весь мир -- это она, что она мне дороже собственной души. О, как хорошо".
И он перестал смотреть на нее, но видел ее до последней черточки и радовался. Молодые люди и девицы, сидевшие вокруг него, наполняли гостиную милым шумом своих голосов и золотого смеха, и это так славно сливалось с его радостью. И молодая душа голосов и золотой смех, и радость в нем, и вообще все вместе было подобно тем картинам, которые он писал, картинам без формы, без линий, чистым, красочным грезам, душой Вечно Единого.
Рогожский возражал Раевскому. Тема его ни в какой степени не интересовала, но он мог о чем угодно говорить с весом и значительно, с побеждающей искренностью. Заложив за низко вырезанный жилет тяжелые пальцы своей левой руки, -- он только с пальцами за жилеткой мог говорить, -- Рогожский так закончил беседу:
-- Да, уважаемый, это неизбежно, мы все взлетим на воздух, если добровольно не отдадим мужику земли. Вот погодите, что будет, когда он с войны вернется. И первыми будете взорваны вы, упрямцы. Времена Александра Второго прошли безвозвратно, а о революции найдется кому позаботиться. Не забудьте, что Россия уже сто лет раскачивается для прыжка. Сто лет! Запоздавшие революции самые свирепые.
-- Ошибка была в том, что раскрепостили крестьян, -- угрюмо и с недобрым огнем в глазах сказал Раевский. -- Я бы их... раскрепостил!
-- Поздно вспомнили, -- рассмеялся Рогожский.
-- Никогда не поздно. Дайте мне нынче власть, и я берусь в полгода снова их...
Он сделал красноречивый жест и так и остался со сжатым кулаком.
-- Вот власти-то вам и не дадут, -- снова рассмеялся Рогожский, -- а если так, не стоит и горячиться.
Раздалось тихое шиканье. Петр Федорович оглянулся и увидел Сергея Ивановича, делавшего распоряжения прислуге.
"А, сеанс, -- подумал он, -- надо не пропустить места".
На середину гостиной был вынесен маленький столик. Вдруг потухло электричество. Рогожский проворно поднялся и тихонько побежал захватить стул в цепи.
* * *
Рогожские уехали сейчас же после ужина. Марья Павловна, сев в коляску, посмотрела на Петра Федоровича тем взглядом, которым смотрит актер, снявший, после хорошо сыгранной роли, грим с лица. Ей хотелось поделиться с мужем тем, что она заметила смешного в окружавших ее у Сергея Ивановича людях, посмеяться над Раевским, передразнить самого Сергея Ивановича, изобразить, как ела та рыжая дама, которую называли "ерундой", и еще, и еще, но всмотревшись в лицо Петра Федоровича, поняла, что он сейчас не расположен к разговору, и оставила его в покое.