Она, однако, поняла, что он хотел сказать и тоже, нахмурившись, молчала.
-- Мне это ни к чему, -- как бы говорила она своим видом, и теперь, кажется, можно нам сказать друг другу прощайте.
-- Видите ли, -- произнес Малинин, словно не замечая ее недовольства, -- странность всего этого, -- он не пояснил чего этого, -- мне положительно необъяснима. Я еще днем знал, что встречу вас. Почему знал, не знаю, но знал твердо. Со мной, видите ли, бывали прелюбопытные случаи. Я, представьте себе, однажды вспомнил товарища, с которым, еще будучи гимназистом, расстался, следовательно лет пятнадцать тому назад. До этого дня я никогда не думал о нем, я и фамилию его забыл. Как-то утром, умывшись и держа полотенце в руках, я вдруг, а почему, Бог его знает, вспомнил его фамилию: Голянкин! Вспомнил и обрадовался. Что-то этот Голянкин теперь делает? Дошел ли до степеней известных? Вот бы встретить его! И представьте, в тот же день я встречаю Голянкина на улице. Через пятнадцать лет, как только крепко подумал о нем! Это не кажется вам чудом?
"Он, право, гораздо интереснее, чем я предполагала, -- созналась себе Марья Павловна, -- и даже лицо у него как будто стало другое".
-- Да, это очень странно, -- серьезно подтвердила она, -- но я отсюда вынуждена сделать вывод, что вы, вероятно, сегодня обо мне вспомнили.
Она невольно покраснела от смущения, почувствовав, что не должна была этого сказать.
"Какая я неосторожная, -- пронеслось у нее, -- что он подумает обо мне".
-- Совершенно верно, -- обрадовавшись, ответил он, -- это было днем, часа в два...
"То есть тогда же, приблизительно, когда и я о нем вспомнила", -- быстро подумала она, опять насторожившись и пряча свою душу.
-- Но любопытно не это, не то, что я захотел вас встретить, -- быстро проговорил, словно проглотил он последние слова, -- дело не в моем желании, о котором я бы мог умолчать, суть в факте. Но и это не самое главное. Важно, чему факты такого рода учат, дороги общие выводы. А учат нас подобные примеры признать, что человек есть ничто, что кто-то нами распоряжается по своему усмотрению, что наша с вами встреча не случайна, как и не случайно даже вот это слово, которое я только что произнес. Нет гордого человека, -- с каким-то восторгом в голосе сказал Малинин, -- а есть звено среди звеньев. Вечно Единое, Рок, Судьба, зовите, как хотите, по своим кругам ведет нас.
Она подняла глаза на него и вдруг не поверила, что перед ней тот самый Малинин, которого она ни во что не ценила.
Куда делись его скулы? Почему он ей казался несимпатичным?
-- Видите ли, -- продолжал Малинин...
-- Нет, нет, подождите, -- прервала она его, -- вы говорите рок, судьба. Хорошо, но не Бог, не правда ли, не Бог? -- торопилась она. -- Оно меньше Бога? Я в Бога верю, но это не то, это помимо Бога, хотя, может быть, с Его ведома. Так вы понимаете? Я много об этом думала, но не могла понять. Вот, например, сделаешь что-нибудь, и вдруг вспомнишь, что уже однажды делала это. С вами бывает? Вспомнишь, и тотчас туман в голове. И еще, и еще, -- все торопилась она, -- предчувствия, сны...
"Но зачем, зачем я это говорю ему?" -- краем мысли спрашивала она себя.
-- И меня всегда интересовало, -- продолжала она, -- как доказать судьбу, как доказать, что то, что случилось, не могло не случиться? Ведь совершившееся происходит один только раз.
"Может быть, рассказать ему свой сон с собаками? -- с краю все думалось ей. -- Или лучше не говорить? Подожду, может быть и скажу".
-- Ну, конечно, конечно, -- с тем же торопливым нетерпением ответил Малинин, -- ее волнение сообщилось и ему, -- это не Бог, а в стороне от Бога, может быть меньше Его, может быть больше, что, однако, нисколько не умаляет Его, -- поспешил он ее успокоить. -- Я в Бога тоже верю, ужасно верю, но и Вечно Единое, или судьба, или рок, или Непознаваемое так же несомненно. Все, рожденное духом человеческим, несомненно. Но это я в другой раз докажу, -- еще больше заторопился Малинин. -- Второй ваш вопрос интереснее, и вот какой со мной случай был. Я сидел с товарищами у себя в мастерской. Говорили на мистические темы. Я доказывал нашу, до последних мелочей, зависимость от сил, которых умом мы постигнуть не можем. Меня подняли на смех. Тогда, чтобы разрешить наш спор, я предложил сделать опыт.
-- Какой же такой опыт? -- спросил один из товарищей.
-- А я сейчас при вас выстрелю себе в голову, -- ответил я, -- и если я не должен был умереть от пули, то никакие физические силы не вызовут выстрела, и я останусь цел.
-- А если ты должен был умереть от пули? -- рассмеялся второй. -- Нет, это глупо, ты несомненно умрешь, наделаешь нам хлопот и, главное, ничего не будет доказано.
-- Вы циники, -- ответил я, -- но я вас не выпущу. Я изменю опыт и доказательность его не пострадает. Я выстрелю себе в руку, и если не должно было быть, выстрела не последует.
-- Руку искалечишь, -- сказал третий, -- брось эту затею.
-- Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, -- ответил я.
-- Слушайте, -- снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, -- ужели вы выстрелили?
-- Ну, конечно, -- сказал он. -- Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, -- нахмурился Малинин.
-- Готово? -- спросил я.
-- Готово, -- ответил первый.
-- Для вторичной проверки, -- сказал я, -- первый мой выстрел будет в стену.
Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.
-- Теперь я выстрелю себе в ладонь, -- сказал я, -- и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.
Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза... Раздался сукой звук осечки...
-- Браво, -- крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.
-- Нет, погоди, -- почти без голоса сказал я, -- ты раньше признай, доказал я?
-- Случай, -- сквозь зубы пробормотал первый.
-- Хорошо, -- отозвался я, -- тогда будем продолжать опыт...
И я снова выстрелил... Вторая осечка. Все бросились ко мне.
-- Нет, -- сказал я, -- теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.
Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: "стреляй"!
И я выстрелил... Осечка... Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел...
-- Послушайте, -- потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, -- но ведь это... это... -- Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление... -- А знаете ли, -- вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, -- ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь...
-- А теперь? -- переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.
-- Ах, это не важно, -- нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, -- ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?
-- Не знаю, -- тронутый ее тоном, искренно ответил он. -- Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных...
-- Да, да, это верно, -- согласилась она. -- А я очень жалею, что не знаю ваших картин, -- опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.
-- Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, -- обрадовался Малинин, -- но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, -- с большим оживлением заговорил он, -- что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину "Мистическое". Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое -- ах, как художники потешались над ней, -- вспомнил он, -- и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями... впрочем, -- вдруг оборвал он, -- что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?