-- Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, -- почти умоляюще сказала Марья Павловна, -- мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, -- опустив глаза, повинилась она. -- Вы так не похожи на других... Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами...
"О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, -- думал Малинин, слушая ее, -- о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо".
-- Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, -- все признавалась она, -- это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? -- вдруг спросила она.
Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.
-- Да, да, -- с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. -- Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, -- поправился он, -- в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь...
Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. "Я чувствую не то, что должна чувствовать, -- думала она, -- и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла... Так будет лучше".
-- Нет, -- сказала она, -- не нужно опытов. И это тоже предопределено, -- улыбнулась она...
И он улыбнулся. А ей так странно было думать, что нужно сейчас идти домой, что у них нынче обедают гости. Она вспомнила Петра Федоровича и захотела почувствовать к нему нежность, но душа ей не подчинилась. "Петр Федорович! Кто это? Ах, да, муж".
"Я, когда вышла из дома, -- сказала она себе, -- то колебалась, не знала куда пойти, но, вероятно, искала этого, и нашла. Но что же я нашла? И к чему оно? Или это еще не кончилось, и смысл раскроется впоследствии? А собаки? А "теперь ломайте"? Как все это связать? Я ничего не понимаю, и все-таки мне хорошо..."
-- Однако, мне надо идти, -- сказала она, посмотрев на часики, -- уже двадцать пять минут шестого. Мы обедаем в шесть, а у нас сегодня к обеду гости. Я возьму извозчика. Вы повернитесь и уходите, не оглядываясь.
Он рассмеялся и приподнял шляпу. Пальца она уже не заметила. Она сошла с тротуара на мостовую и, идя к извозчику, обернулась к Малинину лицом. И он, и Марья Павловна подумали одновременно, что что-то новое начинается в их жизни. Она улыбалась. Она казалась ему улыбающимся ангелом и он, точно от благодарности, снова снял шляпу... И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.
Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью...
Лица Марьи Павловны Малинин уже не узнал...
* * *
Рогожский со стуком закрыл книгу -- он читал Карлейля -- выдохнул презрительное "э", мол, ерунда ваш Карлейль, сладко потянулся и посмотрел на часы. Было двадцать восемь минут шестого. Он равнодушно удивился и подумал: "А Маши еще нет! Где это она задержалась? Сейчас гости начнут собираться. А впрочем, успеет, до обеда осталось полчаса".
И он на самую маленькую минуту пожалел, что не остановил извозчика и опять вернулся к тем мыслям о Карлейле, которые явились после чтения.
"Да, герои", -- начал он думать...
В ту же минуту раздался звонок на парадной. Ухо Петра Федоровича обрадовалось, из сознания исчез Карлейль.
"Ну, вот и Маша", -- облегченно подумал он, представляя себе, как она стоит нетерпеливо у дверей с мыслями, что опоздала, что надо успеть быстро переодеться.
Он с улыбкой пошел встретить ее, но неприятно разочаровался, когда вместо нее увидел своего товарища, присяжного поверенного Заболоцкого с женой, -- он был женат вторым браком, и всюду водил с собой молоденькую Надежду Петровну, к которой его приятели относились довольно холодно.
"Вот и принимай их один, особенно ее", -- с досадой подумал Петр Федорович и, состроив приветливое лицо, главным образом для Надежды Петровны, провел обоих в гостиную.
-- А где же Марья Павловна? -- спросила Надежда Петровна и, уютно усевшись в кресло, спрятала руки в громадную муфту.
Петр Федорович стал объяснять: представьте, ее нет дома, не могу понять, где она задержалась. Я, возвращаясь из суда, встретил ее...
И тут, Петр Федорович, чтобы протянуть время, и отчасти для того, чтобы вызвать сочувствие, рассказал все, как было, что хотел остановить извозчика, но не остановил, -- будто кто-то его руку взял и не дал, -- и как позже жалел, что не послушал себя. Заболоцкий, притворившись заинтересованным этой историей, не сводил глаз с Петра Федоровича. Надежда Петровна, обрадованная, что ее постоянно холодные руки немного согрелись в муфте, думала: "Хороша хозяйка, позвала гостей, а сама ушла!"
-- Это, должно быть, она, -- сказал Заболоцкий, услышав звонок.
-- Ну, конечно, -- уверенно ответил Рогожский и поднялся. -- Я на минутку оставлю вас, -- произнес он.
Заболоцкие переглянулись, когда он пошел к двери. Навстречу Рогожскому шел старый генерал, приятель его покойного отца.
"Ну, это уже в самом деле Бог знает что, -- начал сердиться Петр Федорович, -- в какое же положение она меня ставит. Ведь она знает, что у нас гости. Нет, не прощу ей".
И он с улыбкой принял старого, беззубого с крошечным личиком, генерала, сказавшего "здравствуйте" так, что послышалось "васти", и радушно и почтительно усадил его подле Надежды Петровны. Завязался общий разговор о войне. О Марье Павловне на время забыли.
"Ну что же это Маша", -- думал Рогожский, возражая генералу на высказанную им уверенность, что конец войны близок, и чутко прислушиваясь, не раздастся ли звонок? "Теперь это она", -- весело сказал он себе, когда звонок раздался.
На этот раз он из суеверия не пошел ее встретить и только обернулся к двери. "Если я буду сидеть, она придет, а встану, опять окажется гость", -- сказало сердце.
Но, шумно шаркая ногами, вошел приятель всего мира, обрусевший немец доктор Дитрих, тот который всегда так весело резал затылок Рогожского, дородный, но очень живой старик, и в гостиной сразу стало шумно. У доктора были три новости, и он, не дав никому опомниться, сразу все выпалил своим громоподобным голосом. О Марье Павловне совершенно забыли, помнил о ней только Рогожский и с горьким чувством мысленно упрекал ее.
-- Однако, уже без десяти шесть, -- сказал он громко, посмотрев с неприятным чувством на часы, -- давайте сядем за стол, мы и рассесться не успеем, как войдет Марья Павловна.