Хорошо сблизились они как-то случайно на балу... Был он здесь с женой и дочерью. В середине вечера он подошел к ней, когда освободился, и вторично поздоровался. Не глядя на него и ища кого-то глазами, Елена спросила:
-- Вы не видели моего мужа?
-- Представьте, нет, -- давайте поищем его.
Он подал ей руку, и они пошли бродить по залам... Ей было жарко, и она попросила принести мороженого. Уселись они в маленькой уютной гостиной. Лакей принес мороженое.
И было обоим отчего-то странно. Из залы донеслись звуки мазурки. Смутный гул голосов не утихал ни на минуту, и можно было разговаривать о чем угодно. В гостиную входили и выходили: одни оглядывали Елену и Савицкого, другие же пробегали быстро, точно их преследовали.
-- Вы кушайте, а я буду на вас смотреть, -- сказал Савицкий, -- потом поищем Ивана Николаевича.
"Его тоже зовут Иваном", -- подумала Елена о Савицком и кивнула головой вместо ответа.
-- Вы не поверите, до чего я волновался весь день, -- произнес Савицкий. -- Меня с утра осаждали больные, а я, вместо того чтобы начать прием, велел сказать, что меня дома нет, ходил по комнате и думал о том, что увижу вас на балу. И мне было стыдно самого себя... Я не мальчик, и, странно, чувствовал себя мальчиком и немножко презирал себя.
Она посмотрела на него большими, удивленными глазами, покраснела, и он подумал с нежностью: "Как ее украшает то, что она краснеет!"
Она медленно отвернула голову. В профиль Елена показалась ему еще милее.
"Он так говорит со мной, -- думала в эту минуту Елена, -- будто мы что-то вместе пережили, и я ему благодарна. Что бы он ни сказал, не чувствуется пошлости в его словах... И все-таки я бы не хотела этой интимности".
-- Кушайте, -- мороженое быстро тает... У вас руки, как голуби, -- вдруг умоляюще сказал он, и даже сам удивился тому, что сказал: "руки, как голуби"... -- Сейчас кто-нибудь придет и пригласит вас танцевать... Вы -- странная, необыкновенная женщина. Вот об этом я весь день мечтал вам сказать.
Он, взволнованный, поднялся и проговорил торопливо, не глядя на нее:
-- Самое же удивительное, что в соседнем зале сидит жена с дочерью, и там же ваш муж.
Они долго молчали, потом вышли из гостиной под руку, гуляли по залам и никого не замечали... Он рассказал ей о себе, о том, что у него нет ничего впереди. Говорил о том, как, в сущности, несчастны люди, и что жить без идеала, без какой-нибудь, хоть маленькой веры, -- большое страдание... Это было так хорошо, так гармонировало с ее настроением.
В одной из гостиных у окна она вдруг сказала ему.
-- Мне нужно испытать потрясение... Я не мечтаю о радости, но готова перенести какое угодно страдание, лишь бы вернулась ко мне прежняя душа моя, прежнее отношение к жизни... И все это не то! Что бы я сделала со своей прежней душой, куда бы я ее теперь примостила? Нет, нет, я не хочу этого.
-- Вы очень взволнованы, -- сказал Савицкий, тихо взяв ее за руку.
Она казалась ему все милее и милее.
-- Мне хочется уйти от себя, -- торопливо произнесла она, оглянувшись и чувствуя, что может Савицкому сказать все до конца, -- уйти, совсем уйти!.. Вот где-то, на большой площади собрались, -- я так представляю себе, -- художники, ученые, философы, учителя жизни и народ... Собрались для того, чтобы разрешить какие-то важные для них вопросы. И вдруг в эту самую минуту, когда люди были заняты делом, позади этой площади пробежала собака, обыкновенная собака. Вот этой собакой я хотела бы быть, Иван Андреевич, только поймите меня хорошенько, и чувствовать то, что чувствовала она к людям в то время, когда те решали свои вопросы... Я не могу яснее сказать, -- нетерпеливо вырвалось у нее. -- Собакой, бегущей мимо человечества, -- повторила она тихо, как бы к себе обращаясь.
-- Но ведь она ничего не чувствовала, -- с удивлением сказал Савицкий.
-- Да, да, ничего, -- покраснев, ответила Елена, -- ничего, что относилось к человечеству, но это-то мне и нужно, поймите меня. Дайте мне руку, -- она чуть не сказала "дорогой", -- и пойдем в зал.
"Может быть потому, что я теперь счастлив, там и танцуют с таким упоением, -- подумал Савицкий... -- Мне, как мальчику, хочется благословлять жизнь".
Неожиданно перед ними вырос Глинский и пригласил Елену на вальс. Она кивнула головой и, не оглянувшись на Савицкого, ушла танцевать. Глинский, взяв ее под руку, стал шептать ей что-то дрожащим голосом на ухо, но теперь она от этого не страдала.
Иван сидел в буфете с товарищем, химиком Новиковым, пил чай, спорил о строении вещества, терпеливо ожидая той минуты, когда, наконец, можно будет поехать с Еленой домой.
Он усадит ее в карету, нежно обнимет, и непременно скажет, что безумно любит ее, боготворит, и что она -- необыкновенная женщина...
* * *
Наступил день рождения Ивана. В доме готовились к нему целую неделю. Комнаты имели торжественный вид, взяли рояль напрокат, нарочно для этого дня, поставили его в гостиной, и гостиная сделалась неузнаваемой, чужой. Однако, и это было приятно, нравилось и Елене, и детям, так как гармонировало с общим настроением торжественности и какой-то особенной радости.
Декабрь был на исходе. Весь день раздавались звонки... Раньше всех явились служащие с завода, их сменили родные, потом стали являться знакомые и, в конце концов, кроме детей, утомились все: прислуга, Иван, Елена, отец Ивана, его мать... Часов в семь наступило успокоение. Ушли и старики, и Иван и Елена, наконец, остались одни.
В гостиной оба стояли у окна, обнявшись, и выглядывали на улицу, покрытую снегом. Снег стал падать еще днем, к вечеру же усилился и валил хлопьями... Иван потушил электричество и приятно было, находясь в темноте, следить за синими пушинками, кружившимися в воздухе. Елена вспомнила день их свадьбы, вспомнила, какими были Иван и она, когда вернулись из церкви, -- и оборвала. Хлопья снега рассеивали настроение. Обоим хотелось говорить об этом дне, который смутно рисовался в памяти белым, бесконечно длинным, -- восстановить подробности, и ничего не вышло.
-- Тебе сегодня тридцать шесть лет, -- вдруг сказала Елена. -- Уже седина показалась в висках и усах...
-- А я, -- ответил Иван, -- с радостью и волнением думаю о том дне, когда увижу в твоих волосах первую белую ниточку. Тогда ты никому уже не будешь нужна, только мне...
Опять хлопья перед глазами...
-- Кажется, мороз на дворе, -- проронила Елена.
-- Да, мороз, Лена! Прижмемся ближе друг к другу. Как мне хорошо... Я не знаю, что означает тридцать шесть лет, возможно, что тысячу, возможно, одну секунду.
Хлопья, хлопья...
"Может быть, сейчас кто-нибудь заблудился в поле, зовет на помощь, мечется от страха и к утру замерзнет, а я стою в тепле, обнявшись с ней, -- подумал Иван. -- Может быть, в эту минуту где-нибудь в уголке, в церкви молится старик или бьет поклоны старушка, и оба обнажают перед Неведомым свои измученные сердца, а я целую Елену, вдыхаю аромат ее тела. Если бы я кому-нибудь рассказал, что сейчас чувствовал, -- с волнением сказал он себе, -- меня называли бы фарисеем, негодяем, а я не негодяй..."
И он рассказал Елене о чем думал: о заблудшем в поле, о старушке, о своей совести...
-- Если же представить себе, -- произнес он, все еще почему-то взволнованный, -- что в России, в городах и в городишках, в селах и деревнях, в каждой избе мучатся от страданий, мечутся и проклинают, прямо совестно становится за то, что мы сейчас ждем гостей и будем танцевать и веселиться весь вечер. Жизнь полна мучительных, нелепых противоречий. Настоящий человек оборвал бы ее...
Хлопья, хлопья...
"Как сильно я люблю его, -- думала Елена об Иване, -- и как я его уже не люблю. С виду я ничем не отличаюсь от других, а я уже на миллионы верст ушла от всего и не знаю, вернусь ли назад. Я иду, -- сама не знаю куда..."
Когда зажгли электричество, все неясное, тревожившее обоих, размялось. Хлопья снега, мелькавшие в темных окнах, уже не беспокоили... Падает снег, просто снег! Завтра установится санная дорога, город сделается белым, и по всем улицам будет звучать плачущий звон бубенцов.