— Мне стыдно, доктор, но у меня есть оправдание… — повинился я. — Всё случилось так неожиданно. Кстати, а вы, сейчас, к кому обращались по имени-отчеству?
— К вам.
— А разве меня так зовут? Не по-другому?
Тут я замялся. Я отчего-то твердо знал, был просто убежден, что меня зовут по-другому, что я никакой не Ариэль Львович, но вот засада… не помнил как надо.
— Ну, как еще по-другому, — улыбнулся врач. — Мы же с вами пару недель назад еще посмеялись над тем, что ваш покойный батюшка был идейный революционер и еще в молодости порвал с еврейской традицией, но назвал вас редким еврейским именем. Так… — доктор поднялся с банкетки. — Пошли разбираться, молодой человек, с вашим воскрешением. Чую я все тут нечисто.
— Вот только нечистого нам с вами в компанию и не хватало, — хмыкнул я, нащупывая ногой кожаный тапок и одновременно принимая от врача костыль. Почему-то один.
Поддерживаемый врачом я вышел в широкий коридор цокольного этажа. Там подоконники начинались на уровне уличной мостовой. Похоже, что уровень двора был ниже уровня улицы. В эти окна-недомерки были видны ноги немногочисленных прохожих. Сквозь двойные рамы тускло слышалось, как трамвай звенит на повороте.
Стайка женщин в зеленых ватных безрукавках поверх белых халатов пялилась на нас, перешептываясь.
Санитарка Сонечка столкнувшись со мной взглядом, покраснела и спряталась за их спины.
— Что дел больше не стало в госпитале? — прикрикнул на них доктор. — Подумаешь чудо какое… Воскрес человек — радоваться надо. Быстро все поскакали светомаскировку на окна ладить, а то смеркается уже.
Бабы постарше похватали мешки с каким-то бельем и порскнули разом в оба конца коридора. Девчушки — санитарки вжались в стены, пропуская нас, хотя широкий коридор позволял пройти нам совершенно свободно. И еще по паре таких же нас по краям поставить, никому не мешая.
Проходя мимо Сонечки, я озорно подмигнул ей, нахально улыбнувшись.
— Спасибо, что решившись явить миру чудо, милая Соня, вы остановили свой взор на мне, — сказал как можно проникновеннее. — Я этого никогда не забуду.
И тут же схулиганил.
— Особенно ваши ласковые ручки.
Девчушка вся стала густо пунцовой, хотя, казалось бы, больше некуда. А сказать что-либо не могла, потому что от волнения у нее горло перехватило. Так и стояла с полуоткрытым ртом.
— Пошли уже, галантерейный кавалер, — схватил меня доктор за рукав. — Только, что со смертного одра встал, а уже туда же… Успеешь еще извиниться перед девушкой.
Дошкандыбав до конца коридора не торопясь поднялись по широкой мраморной лестнице на бельэтаж, и доктор завел меня в тесную тёмную каморку, где помещались только однотумбовый стол, двухэтажный сейф, кустарно крашеный под дерево, шкаф и три стула. На столе стоял телефон. Железный такой… С рогульками. Настольная лампа и чернильный прибор зеленого камня. Единственное окно было плотно занавешено черной крафт-бумагой.
— Вот. Война. Пришлось уплотниться, — пожаловался извиняющимся тоном доктор, пропуская меня вперед и щелкая выключателем тусклой люстры-тарелки. — В моем старом большом кабинете теперь начальник отдела формирования полевых госпиталей прописался. Кукушонок. Но он бригвоенврач — генеральский чин.
Когда расселись за столом, то под ярким светом настольной лампы доктор, не вставая со своего места, открыл, громыхая связкой ключей, верхний этаж сейфа и вынул из него серебряные спиртовку и чайник. Долил в него воды из большого стеклянного графина. Поставил на рогульки подноса. Брызнул на него вонючего спирта из обычной бутылки и поджег его спичкой. Не удержался и похвастал агрегатом.
— Варшавская работа. Дореволюционная. Теперь такие вещи делать уже разучились. И не только у нас, в Варшаве тоже. И вообще… серебряную посуду делать перестали. А жаль… хотя бы просто из гигиенических соображений.
Он говорил, а его руки как бы сами по себе превращали канцелярский стол в достархан. Появился маленький фунтик плотной синей бумаги с заранее мелко наколотым сахаром. Чашки фарфоровые. Серебряные ложечки. Заварочный чайник, который, как и чашки был расписан пышными розами по блекло-зеленому полю.
Врач с любовью показал мне со всех сторон этот чайничек. Похвастал.
— Гарднеровский фарфор. Остатки былой роскоши. Большой сервиз был на дюжину персон. И вот всё, что от него осталось. Молочник есть ещё дома. Ничто не вечно…
Потом уже из недр письменного стола появилась чайница цветного стекла с серебряной крышкой. Напоследок доктор опять запустил руку в сейф и вынул из его глубин в горсти десяток сушек с маком. Я заподозрил, что сушек там было намного больше, и доктор все их вынимать просто пожидился. Ну, пусть его и так угощение царское.